Стоящая в дверях - [18]

Не успела я все это вспомнить и снова пережить (а ведь у самой-то этих переживаний за день, как у шелудивой кошки, ведь все надежды рушатся, даже женская жизнь!), Маринка закричала: «Где ты шляешься, и на работе тебя уже два часа нет, а здесь без тебя Серафим уже почти умер, „неотложка“ приезжала».

Я сначала со злости подумала: да пусть все переумирают и передохнут, лишь бы взамен мне моего Казбечонка живым отдали. Миленький, ласковый, сладенький ты мой, сожмешь — косточки трещат. Где ты сговорчивее бабу и преданнее найдешь? Но это так, мгновенно, по инерции.

Сразу же я посмотрела через Маринкино плечо. В квартире все не так: в наши две комнаты дверь отрыта, и в комнату Серафима дверь тоже распахнута. И тут на меня налетела собака, Серафимов пес Чарли. Визжит, хватает, лапочка, хвостом машет. Замучили собаку: если меня или Серафима нет, некому пса вывести во двор. Я немедленно Маринке говорю:

— Сейчас же иди выгуливать собаку. Что «неотложка» сказала?

— Ничего особенного — спазм. В больницу даже отвезти не предложили. Он сам из своей комнаты по телефону вызвал. — И уже шаля, дочка мне шепчет: — А если Серафим умрет, его комната уйдет мне, правда, мамочка?

Ну что, спрашивается, за ребенок!

Ну не то чтобы я никогда в комнате у Серафима не была, несколько раз заходила, всегда было любопытно, чем он там занимается, но нужен был предлог, а он всякие захаживания не очень любил. Но тут уже было не до предлогов. Несмотря на все свои личные несчастья и мои с ним политические споры, я сразу же влетела в комнату — все-таки соседушка. Конечно, все тот же беспорядок, что и тройку лет назад, когда я последний раз здесь была. Только груда книг в углу у окна стала больше. Раньше книги лежали горкой только на кресле, портя обивку, а теперь еще и рядом с этим переполненным креслом, и на полу на пожелтевшей с краев газете. Аккуратист! А так все по-старому, тяжеловатый холостяцкий дух, острый, как «Нарзан», запах пыли, ветхая, еще родителей Серафима, мебелишка, в основном шкафы с книгами и даже гардероб с колонками, в котором, как я знала, все равно лежали книги, потому что костюмы с пальто на плечиках под полиэтиленом висели на гвозде на стенке. Рухлядь вся эта мебель, конечно, не стоящая и дров, которые из этих гробов получились бы, но по нынешним меркам вроде антиквариат, красное дерево. Я когда влетела в комнату, сразу, впрочем, как и всегда, автоматически позавидовала люстре, висящей над столом, богатейших хрусталей, просто из дворца. И еще, пока не уткнулась взглядом в Серафима, немощно лежавшего на диване, проехала, прострельнула по стеклам каких-то, как Серафим их называл, шведских книжных шкафов. Там уже лет как пятнадцать, со смерти моей матери, стояла без рамочки, а просто прислоненная к стеклу, ее фотография. Молодая такая, в послевоенных кудряшках. И здесь же, среди прочего иконостаса, но размером поменьше, разместилась фотография моего по паспорту родного папочки. А чего здесь плохого? Чего бы там ни болтали досужие бабки из подъездов, а — соседи, с которыми Серафимом не один год прожит вместе. Еще, конечно, как я ревниво отметила, были и другие разнообразные на полках фотографии, но выставочка за последние времена расширилась — на довольно большой фотографии я собственной персоной и смеющаяся Маринка, во дворе, нарядные, во время празднования Первого мая, бывшего праздника международной солидарности трудящихся. Xa-xa! Вот дает фотограф!

Но это все впроброс, как в газете передовые статьи — хоть и печатаются крупным шрифтом, но ведь не читает их никто и не читал, в том числе и этот самый солидарный трудящийся, а все смотрят, что помельче, шрифтом букашечным, про преступления и жизнь кинозвезд. Опыт здесь нужен, чтобы правильно сориентироваться. Тут и я, словно самый опытный газетный читатель, уткнулась в самое основное — в Серафима. Как он там? То есть я, конечно, в него сразу же, как влетела, уткнулась, словно пограничник из фильма, а все остальное — это лишь попутные действия и размышления, но сердце у меня, как у невинной девочки на самом первом свидании, сжалось. Вот так у нас всегда жалость начинает личной жизни мешать. Казбек, негодяй, на которого я делала свою жизненную ставку, как заношенную половую тряпку меня выбросил, а я-то его обстирывала, обглаживала, какая-то перевалочная база существовала в моей квартире: то ртуть, то цветы, то каких-то родственников переночевать присылал; мне бы только о себе думать, я ведь знаю, что завтра или послезавтра у меня головокружения начнутся от отсутствия мужской поддержки, полагающейся женщине по слабости и естеству, а я начинаю жалеть какого-то старика соседа!

Такая вдруг жалость оседлала меня, глупую кобылу, когда я лишь увидала Серафима, как старого воробышка лежащего на своем диване. Ну какая же женщина могла задержаться в этом доме, когда даже кровати здесь не было и нет. Так, кушеточка, продавленное гнездо. Среди своих книжек, в пыли, как в снегу, лежал этот ссохшийся старичок, а возле него, на пыльной, ничем не покрытой тумбочке, телефон, всякие капельки в пузыречках, листочки, настольная лампа и белые, свежие листочки бумаги — рецепты, которые, видимо, оставила «неотложка». Лежит, глазенками поблескивает — совсем не по-геройски, стесняется и своей обшарпанной, с замызганным пододеяльником, постели, и кушеточки с еще довоенными валиками, разброса и неуюта. Даже удивительно, а ведь выходит из дома весь наглаженный, в одеколонах, в шляпе. Показуха, жалкая жизнь без преданной женщины и детей!