Стоящая в дверях - [17]

— Почему, Казбек, так долго не звонил?

— Не мог, дела были.

— Мы тебя вчера ждали. И я, и Марина.

— Марина — это хорошо. Ты ей привет передавай, — Он всегда говорил по телефону медленно, как робот из мультфильмов, будто складывал слова из камней. Он придавал какое-то другое значение телефону, поэтому не мог по нему много болтать, как, скажем, я с какой-нибудь подругой. Он всегда будто рубил сплеча, как сейчас говорят, был информативен. — Вчера не мог прийти. Я ходил навестить Султанчика. И сегодня я не приду. И вообще, Людмила, — в этот раз он говорил еще медленнее, чем всегда, будто каждое слово было шероховато и цеплялось за гортань, — и вообще, сын у меня вырос. Большим стал парнем, все понимает. — (Но я тоже начала понимать, и потихоньку холод стал охватывать мои ноги и подниматься по ногам вверх.) — Мне уже надо с сыном жить и его воспитывать. Ты поняла, Людмила? Ты хорошая женщина, но у Султанчика есть мать, и Султанчик хочет, чтобы я жил с ними.

Я все поняла. В конце концов, он, Казбек, и моложе меня лет на семь. Это должно было случиться, но не сейчас, и мне хотелось, чтобы это случилось попозже. Меня только удивило, что не было предчувствий этой боли, и не возникали никакие грозные приметы. Даже кошка мне дорогу не перебегала. Я всегда чувствую, когда мужчина собирался от меня уходить. А тут все оказалось внезапно, я не успела почувствовать боли и придумать в ответ какие-нибудь слова.

— А как же твоя прописка, Казбек? Я ведь согласна тебя прописать ко мне.

— Не волнуйся, — так же медленно ответил Казбек, — прописку мне сделают. Теперь с этим будет намного проще, были бы деньги. В общем, Людмила, — все у меня. Ключи от квартиры я оставил у вахтера в редакции.

Трубка сыграла отбой.

Вот теперь-то я поняла, что означают так часто употребляемые в книжках слова о раненом звере. Его подстрелили, а он еще думает, что полон сил, и куда-то еще стремится, бежит. Жизнь моя пропала, не будет в ней больше счастья. Лимит на счастье весь вышел, как талоны на сахар. Я это умом сразу поняла, но боли еще не было. Я знала, что она должна была появиться позже. А сейчас надо пережить первые удары надвигающейся катастрофы.

Трубка еще гудела, я аккуратно положила ее на рычаг, перебрала какие-то бумажки у себя на столе, заправила в телетайп новый рулон бумаги. Надо было составлять гонорарные ведомости, но сил не было. Нас всегда учили, что в трудные минуты надо быть с родным коллективом. В коллективе над собственным горем особенно не расслабишься, не размирихлюндишься.

Я спустилась в конференц-зал и снова встала в дверях, по привычке очень занятого человека, которого всегда служебный долг может увести от интересного собрания. Говорил наш главный редактор. Наверное, толкал свою программную речь. Я не воспринимала смысл его слов, но заметила, что слушали его с особым вниманием, как слушают очень кровное. Я сдержанно, как Скарлетт О'Хара в фильме «Унесенные ветром», улыбалась сквозь сухие слезы. Я чувствовала — я была красивой и недоступной. Постепенно какие-то слова стали проникать в мое сознание. Старикан говорил что-то опять о защите самых бедных, о том, что с каждым днем их станет все больше, о том, как этим старым и бедным людям доживать и как эти старые смогут похоронить своих близких. Я еще запомнила: «старым людям похоронить своих близких будет так же трудно, как их прокормить».

А потом старикан начал говорить о реорганизации газеты, которую, если его изберут главным, необходимо произвести. А уже и ему, и всем нам было ясно по тишине в зале, внимающей каждому его слову, что его обязательно изберут. «Чтобы газета в этих жестоких условиях выжила, надо сократить и уволить минимум треть людей». Он так и сказал. «Там, где у нас было два шофера, останется один, и где три секретаря, останется один, и он должен будет выполнять весь объем работ. Надвигаются, — говорил старикан, — тяжелые времена, и я не гарантирую всем, что они выживут и будут процветать». Я еще тут подумала: «Не хватает еще вдобавок но всем несчастьям остаться без работы». Но, с другой стороны, я вроде мать-одиночка, воспитываю дочь. Посчитаются ли сейчас с этим и сможет ли защитить меня в этих новых условиях профсоюз?..

Если день с утра не задался, надо быть готовой, что и закончится он не лучшим образом. Я бы хотела посмотреть на наших редакционных дамочек, которые, получив столько пощечин и подзатыльников, как за этот день я, вообще дошлепали бы домой, а не протянули бы свои ножки. Ключ от дома, от входной двери, я забыла на работе. Вынула из сумки связку, чтобы прицепить и тот ключ, который оставил Казбек, прицепила на колечко и, вместо того чтобы связку сразу же положить в сумку, забыла на столе. Боже мой, честный человек, ключ, видите ли, вернул! Пришлось в дверь звонить, еще перед этим подумала: а есть ли кто дома? не ушелыганила ли дочурка?

Открыла Маринка, и рожа у ребенка была такая злобная, такая отвратительная, будто сразу же бросится на родную мать. «Счастливый день» продолжается, значит, наверное, опять состоится разговор про кожаную куртку, колготки со стрелками, кроссовки по колено. Как же я, спрашивается, безо всего этого росла? Чего бы ей у родного папочки не попросить? Всегда у нее такая постная физиономия, когда готовится затевать подобные разговоры. Тем более накануне она развивала теории, что, как считают все ее знакомые девочки в классе, лучше идти в путаны, чем, как нищенка откуда-нибудь из подземного перехода с Арбата или с Пушкинской площади, ходить в ветровке пошлосовкового производства из магазина «Олимп» на Красной Пресне. Я сразу ее поправила: «Теперь просто на Пресне. А потом, я понимаю, на что ты намекаешь, но у меня двух с половиной тысяч рублей тебе на кожаную куртку нет». Она мне сразу привела в пример свою подружку, у которой мать работает тоже не профессором и не королевой английской, а дочку, видите ли, одевает красиво, модно, по-настоящему. Знаю я эту ее подружку, и куртку кожаную видела, я все ее, подружкины, шмотки знаю, у меня на это не глаз, а рентген. Ничего особенного, не турецкая курточка, а польская. Я тогда Маринке, негодной своей дочери, возразила: «Рассуждай справедливо, у подружки есть кожаная куртка, а у тебя костюм фирмы „Адидас“, который я тебе по талону с работы достала, и хватит об этом говорить. Если будет индексация, то, может быть, я надумаю что-нибудь тебе купить. И точка».