Стоя под радугой - [129]

Смерть не пугала Бобби, в Корее он повидал ее достаточно. Пугали те несколько секунд, когда ты понял, что умираешь и все кончено. Он однажды уже тонул и на какую-то секунду осознал, что это, возможно, его последний миг на земле. Но у юности короткая память, страх быстро забылся, и вскоре он снова шел на риск самым глупым образом. Но чем ты старше, тем труднее забыть о том, что смертен. Слишком часто тебе напоминают. То один знакомый, то другой. Когда умирает бабушка или дедушка, за твоей спиной стоят родители, но когда и они уходят, то оглядываешься и понимаешь, что ты следующий. А потом в один прекрасный день заговариваешь о страховке и месте на кладбище.

Поминки закончились около пяти. Перед отъездом в аэропорт Бобби решил пройтись по городу. Он несколько лет здесь не был, с маминых похорон. Шел по улицам и никого не узнавал, а ведь раньше его каждый знал в лицо. Дома, которые он помнил до трещинки, изменились. Он шел по своему старому газетному маршруту – когда-то он разносил здесь почту, – но в доме Уотли жили другие люди, у Нордстромов тоже на крыльце сидели незнакомые. Он срезал путь по дороге, которая в детстве казалась футов двадцати шириной, и удивился, увидев вместо нее замусоренную узкую тропку. Он не помнил, чтобы здесь было столько мусора. Дошел до своего дома. Они с Анной Ли продали его несколько лет назад, и он порадовался, что хоть дом почти не изменился, только как-то меньше стал, чем помнилось. Да все стало гораздо меньше. Центр города оказался длиной в квартал, а тогда казался огромным. Он постоял перед витриной универмага «Морган бразерз», удивляясь: как они умудрялись устроить новогоднюю инсталляцию в такой крошечной витрине. Исчез полосатый столбик перед парикмахерской, вообще почти ни одного мелкого предприятия не осталось – разве что кроме магазина инструментов и старой аптеки его отца.

На ручки стеклянных дверей кинотеатра накручена цепь, изнутри к фрамуге прилеплена выгоревшая афиша последнего фильма, показанного в 1968 году. Господи, сколько часов он здесь провел, среди гомона детей и скрипа сидений. Зеленые плафоны на стенах гаснут, и наступает тьма, на время слепнешь, пока глаза не привыкнут и не станет заметна слабая подсветка на полу возле каждого ряда. Идешь по проходу, и все ближе экран с удивительной жизнью, полной волнующих возможностей. Внезапно он почти услышал гул в зале, почуял солоноватый, маслянистый вкус попкорна из красно-белого полосатого пакета. А проходя мимо аптеки, ощутил вкус коктейлей, и лимонной газировки, и малиновой, вот банановый сплит и дымящийся горячий фадж его детства.

Столько звуков, столько запахов. Наверно, я пьян, подумал Бобби. Он вернулся к машине и долго сидел внутри. Стояла осень, листья начали желтеть, и воспоминания затопили его.

То время. Те чувства. Что угодно бы отдал, чтобы вернуть их на день, даже на час, но это все равно что дым руками ловить. Если бы знать, что когда-то ты будешь завидовать самому себе. Почему никто не сказал ему: никогда в жизни ты не будешь счастливее. Зачем он столько времени потратил в мечтах о других местах? Впервые Бобби осознал: то, чего ему так не хватало, исчезло навсегда, без возврата, – и, осознав, заплакал. Он хотел вернуть детство. Хотел вернуться домой, залезть в старую кровать, чтобы проснуться – а его будущее лежит перед ним на красном ковре. Он хотел вернуть время, когда день длился целую вечность, поля за домом уводили в просторы волшебной страны и бассейн был широким и длинным, как озеро. Время, когда твой лучший друг становится кровным братом, а девочки считают тебя симпатичным. Что же случилось с мальчиком, который собирался водить самолеты, наняться юнгой на грузовой корабль, что держит путь в восточные страны, стать ковбоем и сделать столько всего чудесного?

Ничего ужасного. Он просто повзрослел.

Бедняжка Тот

Одно дело, когда за паршивым детством следует сносная взрослая жизнь, и совсем другое, когда за счастливым детством – несчастливая зрелость. Однако у Тот Хутен было вот как: вслед за ужасным детством черной псиной тащилась совершенно кошмарная взрослая жизнь. Тот была вечно без сил и ничего не замечала, но однажды вдруг огляделась и обнаружила, что для остальных-то людей жизнь – вовсе не сплошная битва. Они, похоже, наслаждаются и с нетерпением ждут нового дня.

Тут-то до нее и дошло, что если просыпаешься по утрам и по часу уговариваешь себя встать с постели, значит, что-то не так. За последние двадцать с лишним лет каждое утро она была сама для себя командой поддержки, которая подпрыгивает и скандирует: «Радуйся, что ты жива, жизнь прекрасна, тра-ля-ля… Трам-пам-пам! Скоро в гроб, не трать время понапрасну, подъем, подъем, подъем, солнышко светит, птички поют, новый день пришел» – и прочую белиберду. Но сегодня команда поддержки посидела-посидела, свесив ноги, да и повалилась обратно на кровать рядом с ней, бормоча:

– Знаешь, устала. Сдаюсь. Больше не могу.

День за днем Тот заботилась сначала о братьях и сестрах, потом о своих детях, о муже-алкоголике, выжившей из ума матери. Как слон, изнемогший от тяжелой поклажи, она упала и не смогла подняться. Бедняжка Тот не только не могла жить дальше, но и не хотела. Дети оказались сплошным разочарованием, и у нее ни разу в жизни не было нормального отпуска. Сейчас Дарлин была замужем в четвертый раз, и ее дочка, видать, пошла в мать – всего десять, а уже сходит с ума по парням на мотоциклах. В последний раз, когда Дуэйн Младший явился в гости, он стянул серебряные подсвечники – небось очередную дозу купить или выпивку своей девице с нарисованными бровями, которая смолит одну сигарету за другой. Где он ее нашел, даже подумать жутко.