Стой, мгновенье! - [2]

И стрелок понял. Надо молчать. Он только дорывал веревку, чтоб успеть броситься на фрица.

Радист упал бы, но, вцепившись, повис на плече друга, врос в его тело, словно закопал в нем свое отчаянье и слабость. Он прижался к плечу штурмана не грудью, а сердцем. И сердце услышало: «Надо стоять. Стой, стой, держись». Земля уходила из-под ног, но радист держался. И штурман стоял, потому что надо было поддержать их. Потому что смерть надо встречать стоя.

Немец сделал полшага вперед, чтобы повторить свои слова. Но тут он увидел, что штурман смотрит сквозь него, точно он приговорил офицера, точно его, германского обер-лейтенанта уже и нет на земле, а владычат на ней эти трое. И не эти люди стояли на земле, а она покоилась на их мужестве и непримиримости.

Офицер вскинул руку.

Солдаты подняли автоматы…

Трое, словно отлитые из бронзы, стояли неподвижно…

Седая женщина, вскрикнув, кинулась к ним…

И остановилась.

Они уже были бронзовыми. И двое из них казались ей родными погибшими на фронте сыновьями.

Люди молча стояли вокруг.

«Сильнее смерти», -гласило название скульптуры.

Люди смотрели на своих бронзовых братьев, и на их лицах проступало выражение мужества и непоколебимости, точно приговоренные к смерти делились с оставшимися в живых самым дорогим на свете.

Седая женщина все еще недвижно стояла около них. Мать уже не могла закрыть их собою от пуль. Но грудью от смерти закрыло их искусство, подняло, как символ мужества и веры. Подняло над веками, потому что искусство, как и подвиг, сильнее смерти.

Застава или крепость?

Вальс «Над волнами» грустно и медленно плыл над волнами. Он овладевал сердцами, переливался через окна и тянулся к волнам Западного Буга. И не верилось, что мягкие и легкие истоки вальса рождаются твердыми и тяжелыми пальцами пулеметчика. А он, пулеметчик Моксяков, словно не слышал музыки. Словно пальцы двигались сами собой, а глаза смотрели сквозь черные окна в пограничную ночь. И ему казалось, что он сейчас не играет вальс «Над волнами», а стоит на берегу Западного Буга и вбирает в себя шепот ветра и шорох листвы.

Завтра воскресенье. Нет, уже сейчас наступило воскресенье 22 июня 1941 года.

Он отложил гармонь. Поздно. Спать пора. Но потянуло на улицу. Вышел. Вернулись наряды. Пограничники переговариваются:

— Ну, завтра денек будет!

— Да, отдохнем!

— Увольнительные уже выписаны.

— А я, братцы, фотографироваться пойду с утра!

Давно не было такой ночи, такой тихой ночи. Небо в звездах, как в серебряных кнопках гармонь. И словно только ветер чуть-чуть нажимает на них, наигрывая что-то знакомое и убаюкивающее.

— Ну и отдохнем же завтра!

…Тяжелый взрыв артиллерийского снаряда потряс двухэтажное здание заставы.

Второй взрыв слился с криком дежурного: «Застава, в ружье!»

Тревога вырвала людей из постелей, вложила в их руки винтовки.

Вот уже показались широкие плечи Лопатина. Он начальник заставы. Он командует коротко, слегка окая. В эти мгновения, когда мир переворачивается, его оканье звучит едва ли не более успокаивающе, чем его точные и резкие приказы:

— Занять оборону согласно плану! Детей и женщин в подвал! Как связь?

Связь прервана сразу же.

Снаряды рвались во дворе. И восход солнца смёшался с огромным заревом, которое стремительно охватывало ближние и дальние деревни. Война.

Жена Лопатина прибежала с плачущим ребенком. Мать Лопатина, семидесятилетняя старушка, привела за руку его старшего сына. Жена политрука Гласова успокаивает плачущую дочь.

А пограничники уже заняли оборону по блокгаузам и на втором этаже здания. Зрачки пулеметов повернули в сторону границы.

То на одном блокгаузе, то на другом мелькают Лопатин и Гласов.

Заместитель Лопатина по строевой части лейтенант Погорелов мчится с бойцами к железнодорожному ромошскому мосту через Буг. Скорее туда, чтобы помешать противнику форсировать реку. Пятнадцать человек увел с собой Погорелов. Украинец, любивший напевать свои плавные песни. Мягкий человек. Но сколько в этом высоком и веселом человеке дерзости и отваги. Вот он первый кидается на врага. Вот он отбил крупнокалиберный пулемет, развернул его и смел гитлеровцев с моста. Фашистский пулемёт бил по фашистам.

Бил пулемет! И смерть, приготовленная нашим бойцам, настигала гитлеровцев. Нет, недаром Лопатин любил Погорелова и послал его к этому мосту. Это был уже не мост через Буг, это был мост, ведущий от жизни к смерти, от безвестности к славе. Было что-то более сильное, чем крупнокалиберные пули в этом ответном ударе.

Первый отпор лопатинцев ошеломил врагов. Им казалось, что сама земля начинает стрелять, что прорваться будет невозможно.

— Давыдов! За подкреплением! — приказал Погорелов. Патроны были на исходе.

Погорелов вырвал винтовку у первого подбежавшего гитлеровца и заработал штыком. Молча. Лицо в лицо. Глаза в глаза. Грудь в грудь. Но кто-то выстрелил сзади, и несколько ножевых немецких штыков пронзило уже мертвого лейтенанта.

Лицо Давыдова залито кровью. Он ранен. Но он пробирается на заставу. Отстреливается, отступает, но бьет и успевает уложить двух немцев. Кровь заливает глаза, но руки привычно вскидывают винтовку. И вот падает третий. «Врешь, — шепчет Давыдов, — Врешь!» И он стреляет снова.