Стой, мгновенье! - [17]

Шерсть вздыбилась, а огромный медведь стал меньше. Нет, он и не думал нападать на человека. Он сжался в предчувствии какого-то несчастья, он раньше людей почуял близость цунами и теперь в ужасе, ища защиты от смерти, тянулся к людям и с надеждой глядел на ствол автомата-

Кулар выстрелил над ухом медведя.

Медведь скосил голову, но не тронулся с места. Он даже сделал шаг к Кулару, словно надеясь на его доброту. Но Кулар выстрелил еще. Еще раз!

Медведь точно с укором глянул на Кулара, кинулся было к океану. Но оттуда, от океана, исходило дыхание смерти, и медведь опрометью ринулся к зарослям, тяжко хрустя стеблями бамбука. Потом, подгоняемый автоматной очередью, повернул за выступ горы и скрылся.

И снова впереди конь Кулара, за ним Федощенко, за Федощенко сани. Замыкает группу Карпов. Сзади ему видно, как невозмутимо сидит в седле Кулар, только темным пятном из-под автомата выделяется мокрая куртка. То и дело Карпов оборачивается к Ольге.

Опять река, опять сани, покачиваясь, врезаются в воду, опять ползут по песку, вот дорога берет влево, и лошадь втягивает сани на утес. Уже внизу стелется туманная изморозь, внизу свинцово-серый океан. Он простирается далеко, километровой длины волны, как складки постели тяжелобольного. Океан постанывает, жалуясь земле на свою участь. Морской орел где-то внизу накренил крылья, прицеливаясь..»

Капитан наклоняется к Ольге… Смотрит на нее, но она не открывает глаз. Она знает, это он, она не могла ошибиться.

Он всегда поражал ее уравновешенностью, убежденностью в правильности избранного пути, полным забвением тщеславия. На границе, и днем и ночью — в напряжении. Он успевал быть и рядовым пограничником, и сержантом, и поваром, и командиром. Его отцовское чувство заражало, она и себя ощутила его дочерью, а потом… потом вдруг пожалела его. Она знала, что была у капитана жена, да не понравилось ей на Курильских островах, а он не хотел уезжать отсюда, и жена уехала. И его одинокость как-то незаметно притянула Ольгу.

Он полюбил Ольгу стремительно, неожиданно для себя, зная, что скоро, очень скоро разница в возрасте даст себя знать. Но он ничего не мог поделать с собой. Он знал, что это его последняя любовь. А может быть, первая и последняя, потому что свои прежние удачи и победы он считал увлечениями. Но, увидев девчонку, приехавшую так далеко, он как бы заново увидел красоту, суровую и порой грустную красоту этих мест. Ведь это Ольга заставила его увидеть эту красоту, когда сама любовалась и горами, и вулканами, и цветом океана, и слепящей белизной прибоя, и по-детски неуклюжими нерпами, лежбище которых было совсем недалеко от заставы. Эта удивленность миром, восхищение первозданностью окружающего были таким естественнодетским, так совпадали с тем, что когда-то, очень давно ощущал и он сам.

…Орел, раскинувший крылья, пал вниз, на волну.

Капитан смотрел на бескровное лицо женщины. Она ощутила его взгляд, и ее, опушенные длинными изогнутыми ресницами, совсем детские веки приоткрылись. Серо-зеленые глаза откуда-то из океанской глубины заглянули сни-зу вверх в склоненное лицо Карпова. Он кивнул и опередил сани.

— Слушай, Карпов, ты со второго обогревателя? Да? — переспросил майор Заржевский.

— Десять километров прошли, но худо ей. Боюсь, сознание потеряет.

— Врач на машине выехала к дамбе. От дамбы двинется вам навстречу.

Врач Софья Андреевна уже была в машине. Нет, не то время, не те годы. Когда-то и на лыжах она добиралась к больным, а теперь к шестидесяти годам астма замучила, и только привязанность к работе и гордость вынуждали ее не оставлять работу. Она смотрела на океан, то подпрыгивая на булыжнике, то наваливаясь на дверцу кабины, то невольно толкая шофера-пограничника, который и торопился и старался вести машину «поласковей». Он даже предложил ей свою телогрейку, она отказалась, но шофер все-таки положил на продавленное сиденье — так мягче будет.

«Дотянет ли сердце до дамбы», — беспокоилась Софья Андреевна. Она задыхалась нынче и ночью, и днем, и на приеме дышать было нечем, и она уже впрыскивала себе адреналин. А теперь ей хотелось поскорее добраться до дамбы, до обогревателя. Она посмотрела на берег. Вот гигантский позвонок кашалота. Уже затянут песком, а в прошлый раз песок отмыло прибоем. Вот низколобый японский дот, вот с заснеженными лафетами четыре полевые японские пушки.

Машину кидает, она шурша перемахивает через ручьи, буксует, отплевывается, мелким камнем, бежит и бежит вперед…

— Товарищ капитан! Товарищ капитан! — крикнул Мирошин.

Капитан осадил коня и мгновенно обернулся.

— Плохо! — И сани стали.

— Федощенко!

Фельдшер, подскакав, спрыгнул с седла, глянул в лицо Ольги, пощупал пульс. Ольга была без сознания.

Фельдшер раскрыл чемоданчик.

— Укол нужен! — прошептал он.

— Так делай! — И капитан отвернулся.

Грузовик завяз в снегу. Софья Андреевна, задыхаясь, вылезла из кабины. Открыла свой чемоданчик, достала шприц, набрала адреналин:

— Отойдите, пожалуйста!-И когда шофер отошел, приподняла юбку и, потерев смоченной в спирту ваткой исколотую ногу, сделала себе укол.

— Ну, я пойду! Вылезете, тогда догоните.- И она, стараясь не показать шоферу, как ей трудно, поскорее двинулась по дороге, а зайдя за утес, привалилась к нему спиной и долго-долго стояла, не зная еще, сумеет ли она пройти хоть сто шагов.