Столовая гора - [24]

В конце концов у каждого из граждан РСФСР весьма пестрая биография. И одной пестрой биографией больше, одной меньше… в конечном счете для историка наших дней это не имеет никакого значения.

5

Нет, положительно, Алексей Васильевич не стал бы писать своей автобиографии. Он скромен, он не любит шума вокруг своего имени, он делает свое маленькое дело, не ища славы. Бог с ней — с этой славой. Единственно, что он хотел бы написать, так это — роман. И он его напишет — будьте покойны. Роман от него не уйдет. Он будет-таки написан. Во что бы то ни стало.

Все эти заметки, фельетоны, рецензии — все это кусок хлеба, не более. Даже столь плодотворное дело, как заведование Лито и преподавание в студиях… дело первейшей важности, он не спорит, но все же роман будет написан.

Всегда можно урвать минутку, надеть женин старый чулок на голову, снять американские ботинки, подложить на венский стул диванную подушку и сесть за стол. Чернила и бумагу не трудно позаимствовать в подотделе искусств — не всегда, но можно.

Роман будет называться… впрочем, дело, конечно, не в названии. Его он назвал бы «Дезертир», если бы только не эта глупая читательская манера всегда видеть в герое романа — автора. Издать роман он хотел бы за границей… Пожалуйста, не улыбайтесь… пожалуйста, без задних мыслей. За границей издают лучше, опрятней, чем в России, и, кроме того, там есть бумага… Только и всего.

Алексей Васильевич ходит по своей комнате туда и обратно; он думает, кое-что припоминает, собирает свои мысли, изредка бормочет сам с собой. Задает вопросы и отвечает на них. Шагов не слышно, потому что он в носках. На голове черный фильдекосовый ^{54} чулок, обрезанный и завязанный на конце узлом.

На столе — книги, папки, рукописи, электрическая лампа завешена наволочкой, стакан холодного жидкого чая, тарелка с вареной картошкой, оставленная женой на ужин.

Два часа ночи. В открытом окне черное звездное небо. Табачный дым не рассеивается, не уплывает в сад. Жена спит без одеяла — ей жарко. Алексей Васильевич видит ее худое, усталое тело, плохо стиранную, заплатанную рубашку и отворачивается, водит глазами по стенам, где висят афиши, портрет Маркса, женины платья. Опять опускает глаза на картонку, желтую, дорожную, с оборванными ремнями картонку, где лежит его сын, и поспешно идет к столу, садится, думает и пишет.

Так проходит час. Черный узел чулка равномерно покачивается, скверное перо скрипит по скверной бумаге, но внезапно Алексей Васильевич подымает голову и слушает. Раз, два, три, четыре. Это там, за садами у Столовой горы.

Он морщится, точно от физической боли. Голова его уходит совсем в четырехугольные, плоские плечи. Перед глазами плывут красные круги. Он чувствует безмерную усталость и тошноту.

Поспешно встает, захлопывает окно и торопливо начинает раздеваться. Потом вспоминает о рукописи, оставленной на столе, берет ее, снова прислушивается и прячет за портрет Карла Маркса.

Тишина.

Алексей Васильевич снимает рубашку и по привычке осматривает ее. Он делает это каждый вечер — из страха, животного страха перед вшами, которые мучили его не один месяц. В эти минуты он чувствует к себе омерзение и жалость, в полной мере ощущает свое бессилие.

Потом тушит свет и ощупью пробирается к жене на узкую кровать.

Тишина.

Слава Богу, сегодня они, кажется, уже не придут.

6

Базар.

Конные красные — ингуши изредка врезаются в толпу, машут над нею нагайкой, восстанавливают порядок, напоминают о том, что есть строгая власть, карающая спекуляцию, что все эти люди — граждане великой Российской Социалистической Федеративной Советской Республики. И снова круг замыкается, и снова люди продают и покупают, покупают и продают, как много лет назад, когда еще не было красных звезд и буденовок, когда еще не знали, что такое коммуна, продовольственные заставы, чека, и умели считать только до десяти.

Теперь меняют лишь тысячные комунки, питают особое пристрастие к «керенкам», прячут на «всякий случай» «ленточки» и «донские» ^{55}, многие товары продают из-под полы в обмен на другие товары, советские служащие день ото дня худеют, и костюм их становится легче, но базар все тот же муравейник, каким он был раньше. Его разгоняют один раз, и другой, и третий, а он вновь возрождается, как феникс из пепла.

Ничего не поделаешь, ничего не поделаешь — меняются идеи, рушатся государства, перестраивается политическая жизнь страны, власть сильной рукой направляет корабль по новому пути, а люди все еще остаются теми же — продают и покупают, покупают и продают, меняют одно на другое, исподволь строят свою личную жизнь — питают свое бренное тело, выращивают своих детей.

И над ними катится изо дня в день золотая арба, влекомая белыми буйволами, с востока на запад вращает она свои огненные колеса и никогда — с запада на восток. И ингуши ненавидят осетин, осетины — ингушей, а терские казаки — тех и других; время от времени они нападают друг на друга, угоняют скот, палят аулы — для того, чтобы потом всем вместе торговать на базаре и числиться гражданами великой РСФСР.

Иногда над Столовой горой появляется облако, оно быстро растет, темнеет, опускается ниже. Огненные змеи все чаще и чаще полосуют небо, свиваются в клубы и падают наземь. Некий могучий вещий дух проносится над городом, и все затихает — люди бегут под крыши, захлопывают окна и двери, прячутся в свои норы. И внезапно рокот сотрясает дома, разрывает воздух, стоголосо повторяется в горах, в пену и брызги разбивает речные воды. Седой Аллах ступил своей ногою на давний путь народов, на колыбель человечества — Кавказский кряж, и снова грозит потопом.