Столкновение - [2]

— «Двести шестой»! Я — «Гиацинт»!

Прошумела на высокой обочине над головой майора Святая могила. Прошелестела зелеными лоскутьями, воздетыми на кривых ветках. Словно корабль с разорванными парусами. В камнях покоились кости похороненного здесь муллы. Сюда, на вершину, приходили из кишлаков богомольцы. У могилы молились шоферы-афганцы, начинавшие движение в долину. Вымаливали у святого благополучный спуск по ущелью. Целый год, что служил здесь майор, безвестный мулла тянул к нему свои тонкие суковатые руки, шумящие зеленые флаги.

Они подкатили к туннелю, к бетонированной четырехгранной дыре, темневшей в сумрачном склоне. «Бэтээр» замедлил движение. Другой «бэтээр», заслонивший портал туннеля, выставил свои ромбы, стволы, стеклянные глазницы прожекторов. Часовой в бронежилете и каске шагнул от колючего передвижного ежа. Грозно окликнул майора:

— Пропуск!

— Миномет! — ответил майор.

Солдат был знакомый, из его батальона. Знал своего командира. И это действо с пропуском, повторяемое ежедневно, должно было внушить командиру, что служба идет нормально, на ночь туннель закупорен, вся трасса от вершин до долины перекрыта постами, шлагбаумами. Ни единая шальная машина, ни мул, ни верблюд не минуют охранение. Только выйдет на пустынный бетон пугливый шакал, принюхиваясь к слабым запахам шин. Скользнет в темноте душман из распадка в распадок, пронося автомат и взрывчатку. Исчезнет под туманными звездами.

Туннель гудел, многократно усиливая вой двигателя. Мигал редкими тусклыми лампами. Гнал холодный, колючий сквозняк. Майор чувствовал, как мерзнут и сжимаются мускулы, как ежатся на сквозняке автоматчики. Туннель был гулкий, грозный, угрюмый. Был частью его, Глушкова, жизни. Был пробит сквозь него самого. Словно сквозь его грудную клетку и ребра катили колонны машин, выбрасывали едкие газы, проволакивали тяжкие грузы. Арматуру, цемент и пшеницу. Топливо, снаряды и мины… Шли КамАЗы и красные «татры», афганские «мерседесы» и «форды», бронетранспортеры и танки. Туннель часто снился майору: он идет по нему под тусклым свечением ламп, и что-то слепое, огромное, заполняя собой весь желоб, с воем настигает его.

Они миновали туннель, подкатили к жилью. Здесь работали дизели. Размещался афганский взвод. Жили мотострелки. Тут же, рядом со штабом, разместился комбат.

— Отдыхайте, спасибо за службу! — Майор спрыгнул, прихватывая автомат, вглядываясь в темных, похожих на изваяния солдат. — Завтра к шести за мной! Евдокимов, отмой хорошенько лицо, а то оно у тебя ночи чернее, понял?

— Так точно! — ответил Евдокимов, днем помогавший трубопроводчикам, измазанный сажей и копотью. — Если отмоется…

— Товарищ майор, возьмите! — Водитель, маленький ловкий Нерода, светлевший в сумерках белесой головой, протягивал что-то майору.

— Ах да, спасибо! — Он принял планшет с командирскими картами. — Завтра в шесть у порога!

Поднялся по лестнице, видя красный хвостовой огонь отъезжавшего транспортера.

…Много позже, когда кончилось детство и это бессознательное целостное и чудесное время удалилось настолько, что возникла возможность его разглядеть, он вдруг понял: среди игр, развлечений, нарастающего предчувствия чуда его детство было неусыпным страхом за близких — за их жизнь. Он знал почти с младенческих дней или сразу же после них не из книг и рассказов, а из темной, присутствующей в нем сердцевины, откуда тянули слабые мучительные сквознячки, — знал, что его дорогие и близкие когда-нибудь непременно умрут и оставят его одного. И его взрастание, непрерывное открытие жизни было тайным ожиданием их ухода, страхом и мукой за них. Эти дующие в душе сквознячки проникали в забавы и игры, в предчувствие и ожидание чуда. Так в накаленной печи силой огня и света обжигается драгоценный сосуд, скрепляется вещество тончайших, в цветах и узорах, стенок. Но незримое ледяное дыхание проникает в стенки сосуда, откладывается в них незаметными, неслышными трещинками. Сокрытым от глаз узором. Кромками будущих черепков.

Его родовое чувство, знание о бабках-прабабках, об исчезнувшей безымянной родне было знанием о спрессованном, переставшем двигаться времени, о плоском, потерявшем объем пространстве. О фреске, с которой, окруженные нимбами, смотрят лица усопшей родни. А те, кто еще живет, — бабушка, дед, отец — скоро уйдут в эту стену. Оденутся в бестелесные ризы. Станут следить за ним из стены одинаковыми большими глазами.

…В жилище, куда он вошел, было натоплено. Пахло дымом. Горела яркая лампа. Освещала стол с полевым телефоном, железную койку, застеленную жестким одеялом. И другую, с которой, морщась, беззвучно охая, поднимался замполит Коновалов.

— Лежи! — кивнул ему Глушков, проходя к своему ложу, ставя в головах автомат, вяло, привычным движением стягивая «лифчик» с боекомплектом. — Все болит?

— Болит, — ответил Коновалов, держась за живот, сгибаясь и жалобно морщась. — Вроде днем ничего, пока в делах и на нерве. А к вечеру, чуть прилег, и начнет, и схватит!

— Потому что на нерве! Съездил бы ты в медбат. До язвы себя доведешь!

— Съезжу, когда начштаба вернется. Еще дней десять в Черном море поплавает — и к нам обратно, черноморскую соль на Саланге смывать. Вот тогда и покажусь в медбате. А то ведь ты один разорвешься — по трассе носиться.