Столица - [64]

А между тем кто-то из членов этого маленького семейства дерзнул бросить вызов — поднял меч и смело двинулся вперед, чтобы преодолеть и сломить окружающую враждебность! Монтэгю стал приглядываться к каждому из четверых, стараясь разгадать, кто же был движущей силой в этом отчаяннейшем из отчаянных предприятий!

Пользуясь методом исключения, он мало-помалу открыл секрет. Это не мог быть сам Ивэнс. Сразу было видно, что, со светской точки зрения, старик абсолютно безнадежен; никакая сила не изменит его больших волосатых рук и тощей жилистой шеи или его неодолимой склонности сползать со стула и вытягивать скрещенные длинные ноги. Лицо и речь Джека Ивэнса были так характерны, что на ум сами собой приходили горные тропинки, разведчик с его вьючным мулом, дым лагерных огней и запах свиной грудинки с бобами. Семнадцать долгих лет этот человек шагал по пустыням и диким горным кряжам, и природа наложила глубокий отпечаток на его тело и душу.

За обедом он заметно стеснялся, но со временем Монтэгю удалось с ним сойтись. И когда Ивэнс убедился, что Монтэгю не принадлежит к числу осаждавших его вымогателей, он сам открыл ему свое сердце.

Напав когда-то на богатую жилу, Ивэнс не выпустил ее из рук; он расправился с соперниками, хотевшими ее отнять, скупил железные дороги, владельцы которых старались свести на нет его труды,— и теперь пришел на Уолл-стрит, чтобы сокрушить людей, пытавшихся разорить его железные дороги. Но эта суровая борьба не ожесточила его нежное, как у женщины, сердце, и вид истинного горя был ему невыносим. Он принадлежал к тем людям, которые не задумываясь вынут из заднего кармана пачку десятитысячных кредиток и отдадут нуждающемуся, если уверены, что это его не оскорбит. С другой стороны, про него рассказывали, как однажды, увидав, что проводник на его железной дороге позволил себе грубость по отношению к женщине-пассажирке, он вскочил, дернул рычаг тормоза и среди ночи, в тридцати милях от ближайшего города, высадил этого субъекта на полотно.

— Нет, это все мои бабы,— говорил он Монтэгю, мрачно усмехаясь.— Меня называют нуворишем, и пусть; когда мне приходит охота встряхнуться, я удираю к себе на приволье — и дело с концом. Но вот бабы — те и впрямь забрали себе в голову невесть что.— И старик с грустью добавил, что нежданное обогащение плохо тем, что оставляет женщин совсем без дела.

Это не могла быть и миссис Ивэнс. «Сэри» — как называл ее глава дома — сидела за обедом рядом с Монтэгю, и он скоро заметил, что достаточно самого легкого поощрения, чтобы эта добрая леди сделалась простой и естественной. Воспользовавшись своим положением новичка в Нью-Йорке, Монтэгю помог ей в этом, посетовал, как трудно выбиться в люди там, где процветает бесшабашная расточительность. Миссис Ивэнс живо подхватила эту тему, и сразу же обнаружилось, что она самое добродушное и безобидное создание в мире, истомившееся по каше с черной патокой, оладьям, хлебе, поджаренном на свином сале, и прочим сытным кушаньям, тогда как повар заставляет ее есть какие-то pates de foie gras[19] в желе, выкормленных молоком цесарок и Biscuits glaces Tortoni [20].

За столом миссис Ивэнс, конечно, не высказала этого,— она мужественно выдерживала свою роль, чем и доставила Монтэгю случай посмеяться про себя.

Миссис Ивэнс рассуждала о том, какое ужасное место для молодых людей эта столица и как она опасается вызвать сюда своего сына.

— Мужчины здесь совсем безнравственные,— провозгласила она и глубокомысленно добавила: — Я Даже пришла к выводу, что на Востоке они попросту амфибиозны!

Увидав, что Монтэгю изумленно поднял брови и его лицо выражает полнейшее» недоумение, она спросила:

— Вы со мной не согласны?

Он поспешил ответить, что ему как-то еще не приходилось над этим задумываться.

И только часа два спустя, во время разговора с мисс Энн, он понял наконец, в чем дело.

— Сегодня мы завтракали с леди Стоунбридж,— сообщила эта юная особа.— Вы ее знаете?

— Нет,— ответил Монтэгю, который никогда о ней и не слышал.

— По-моему, у этих английских аристократок отвратительный язык,— продолжала Энн.— Вы замечали?

— О да,—согласился он.

— И они так циничны! Знаете, леди Стоунбридж положительно шокировала мою мать: она сказала, что совершенно не верит в брак и что, по ее мнению, все мужчины от природы полигамны!

Впоследствии Монтэгю сдружился с миссис Сэри и однажды, как-то сидя днем в ее гостиной стиля Petit Trianon [21], спросил напрямик:

— Скажите на милость, чего ради вы так стремитесь попасть в общество?

Бедная леди напыжилась было, желая изобразить негодование, но, увидав, что он не смеется над ней и ей не миновать откровенного ответа, сразу обмякла и тихонько призналась:

— Я не стремлюсь, это всё девчонки.— Вместе с непринужденностью к ней вернулась и свойственная ей вульгарность речи.— Это Мери, а главное Энн.

И миссис Сэри доверчиво излила перед ними свои горести, что принесло ей большое облегчение, ибо она была отчаянно одинока. Что касается ее лично, то не так уж ей хочется пролезть ,в общество, а просто обидно то, что общество не желает ее принимать. И, вся вспыхнув от внезапного гнева и сжав кулаки, она воскликнула: