«Столетья не сотрут...»: Русские классики и их читатели - [7]

Мужик (лет в 40): Ой ли! брат, да мне привести мою жену, которая хворает уже полгода.

Мастеровой: Не знаю, женам‑то поможет ли? Бабы‑то все здесь тонут.

Мужик: Как?

Мастеровой: Лет за 18–ть здесь утонула прекрасная Лиза. От того‑то все и тонут"[18].

Мы опускаем дальнейший пересказ "мастеровым" содержания повести, на основании которого Ю. М. Лотман выявил механизмы перевода карамзинского текста на культурный язык простонародного сознания. Отметим лишь, что представления о целебной силе Сергиева пруда ("купаются от лихоманки") у него серьезно потеснены соответствующим образом осмысленными впечатлениями повести ("бабы‑то все здесь тонут"). Кроме того, заслуживает внимания, что книжку Карамзина, в данном случае его сборник "Мои безделки", куда входила "Бедная Лиза", мастеровой, золотивший иконостас в монастыре, получил от монаха.

Еще показательней скандальный эпизод, свидетелем которого стал уже известный нам художник Иванов, увидевший на Лизином пруду, как "три или четыре купца", "перепившись пияны, раздели донага своих нимф и толкали в озеро поневоле купаться. Мы застали, как девушки оттуда выскакивали, — рассказывал Иванов, — и, стыдясь нас, обертывались в солопы свои. Одна из них, ходя вокруг озера, говорила, что она бедная Лиза. Примечания достойно, друг мой, что здесь в Москве всякий знает бедную Лизу от мала до велика и от почтенного старика до невеждествующей б… Громкие песни развеселившихся купцов привлекли несколько баб из слободы, где жила Лиза, и несколько служек из Симонова монастыря. Они, видимо, смотрели завистливыми глазами на их веселие и нашли способ перервать оное. Тотчас, подошедши к ним, стали им представлять, что не годится бесчинствовать в таком почтенном месте и что симоновский архимандрит может скоро их унять. Как вы смеете, говорили они, поганить в этом озере воду, когда здесь на берегу похоронена девушка!"[19].

Надо сказать, что реакция служек Симонова монастыря на безобразие под стенами обители выглядит весьма нетривиальной. Святыней, осквернение которой они требуют прекратить, оказывается не чудотворный ПРУД, связанный с именем легендарного основателя их монастыря, но могила грешницы и самоубийцы. Интересную историко–культурную перспективу приоткрывает еще один персонаж из письма Иванова — пьяная "нимфа", называющая себя бедной Лизой.

Дело в том, что при всех наслоившихся на сюжет эмоционально–психологических обертонах карамзинская повесть оставалась все‑таки повестью о "падении" и потому, в первую очередь именно благодаря этим самым обертонам, могла восприниматься как своего рода оправдание "падших", которые становятся жертвами совращения, социального неравенства и дисгармонии бытия. Длинный ряд возникающих в русской прозе XIX века жертвенных проституток, прямо или косвенно соотносящихся с чистейшей героиней Карамзина, — один из характерных парадоксов отечественной словесности. Уже в XX столетии Владислав Ходасевич в своих воспоминаниях об Андрее Белом писал, как, разговорившись с одной из представительниц древнейшей профессии и спросив об ее имени, они услышали в ответ: "Меня все зовут бедная Нина". Проекция на карамзинскую повесть в этом ответе едва ли была сознательной, но оттого она не становится менее очевидной[20].

Культурная энергия мифа о бедной Лизе оказалась столь значительной во многом как раз потому, что грех и святость оказались связаны в нем невидимыми и неразрывными нитями. Миф этот сумел с такой легкостью вытеснить и заместить церковное предание, ибо с самого начала обрел, по сути дела, квазирелигиозный характер. Поэтому массовые поездки под Симонов неминуемо должны были восприниматься как культовое поклонение.

С особой ясностью это просматривается, разумеется, в иронических отзывах. Так, Н. И. Греч вспоминал, что литератор–арзамасец и государственный деятель Д. Н. Блудов "веровал в бедную Лизу, как в Варвару–великомученицу"[21], а пародийные "Заповеди карамзиниста" предписывают "шесть дней гулять и обходить без плана и без цели все окрестности московские, а день седьмый"[22] направляться к Симонову монастырю. Впрочем, если мы вспомним шаликовский очерк и его слова о "венце невинности и славе непорочных", то увидим, что в этих насмешках почти нет преувеличения.

Бедная Лиза была, по сути дела, канонизирована сентиментальной культурой.

Очевидно, что этот процесс не мог не вызывать негативной реакции. Тот же Иванов свидетельствует, что на березах близ Симонова были и надписи, враждебные Карамзину. Особую славу приобрело двустишие: "Погибла в сих струях Эрастова невеста. Топитесь, девушки, в пруду довольно места". Его вписал неизвестный читатель начала XIX века на свой экземпляр повести, хранящийся ныне в Музее книги Государственной библиотеки имени В. И. Ленина, о нем рассказывал Александр Иванович Тургенев И. А. Второву[23], его еще в 1861 году приводил на страницах своей "Летописи русского театра" Пимен Арапов. Двустишие это не просто грубая выходка, поскольку в нем довольно точно воспроизведена основная установка сентиментальной литературы на создание универсальных образцов чувствительного поведения, установка, собственно, и позволявшая ей брать на себя функции своего рода светской религии. Только анонимный автор эпиграммы допускал смысловой сдвиг, предлагая читателям повести следовать примеру не повествователя, проливающего над прахом "слезы нежной скорби", а примеру самой героини.