Столетнее проклятие - [63]

— А где были законы чести, когда ты отказал мне?

— Так ведь я благородным манерам не обучен, а вот ты у нас образчик благородства. Так что лучше не спорь и соглашайся.

Крепко сжатые губы Авалон задрожали, безуспешно пытаясь удержать улыбку.

— Я знаю одно славное местечко, — искушающе прибавил Маркус. — Рыба там — с человеческий рост.

— С человеческий рост!.. — фыркнула Авалон и, не выдержав, расхохоталась.

— Так пойдешь?

— Я устала, — покачала она головой.

— Ранняя прогулка тебя освежит. Пойдем со мной.

. На последних словах он понизил голос, и безыскусная фраза невольно прозвучала намеком на его тайные желания, куда менее невинные, чем утренняя рыбалка. Авалон тотчас ощутила это, и ее улыбка погасла. Она коротко взглянула на Маркуса, и от этого взгляда у него захватило дух.

— Хорошо, — сказала она. — Пойду.

Оделась она гораздо проворнее, чем ожидал Маркус от женщины, у которой нет даже служанки. Ему пришлось ждать в коридоре лишь несколько минут. Авалон вышла из комнаты — в тартане, с аккуратно заплетенной косой.

Она взглянула на Маркуса, привалившегося к стене, и он, выпрямившись, молча отвесил ей поклон. Вместе они прошли через главный зал, где на скамьях еще спали люди, и вышли в замковый двор. У входа лежали приготовленные Маркусом удочки.

Во дворе, под серым предрассветным небом уже появились первые обитатели замка. Спеша по своим делам, они на ходу почтительно здоровались с лэрдом и его спутницей. Маркус и Авалон миновали ворота и вышли на тропинку, знакомую ему с мальчишеских лет. Он много раз ходил здесь еще до того, как отправился на службу к сэру Трюгве.

Авалон легко шагала рядом с Маркусом, неся на плече свою удочку. Он сам настоял на том, чтобы нести все остальное. В душе ему все-таки хотелось доказать Авалон, что и ему не чужды благородные манеры, пускай даже все его предыдущие поступки говорили об обратном.

На самом деле, понял вдруг Маркус, ему отчаянно хотелось нравиться Авалон. Смешное, почти детское желание, но он ничего не мог с собой поделать. По правде говоря, он сегодня разбудил ее так рано, чтобы хоть немного побыть с ней наедине, чтобы видеть ее лицо, слышать ее смех.

Минувшие пять дней стали для Маркуса настоящей мукой. Он никак не мог забыть того, что произошло между ними в развалинах кордегардии. Руки его до сих пор помнили податливость ее нежного тела. Авалон пьянила его, словно крепкое вино. Он не мог прожить ни минуты без того, чтоб не вспомнить о ней. Даже в глубине души он боялся думать, чем это может кончиться. Авалон слишком нужна ему, куда сильнее, чем он нужен ей. Это была непростительная слабость, а именно сейчас Маркус не мог позволить себе роскоши быть слабым.

Как мучительно было тогда, в развалинах, выпустить ее из объятий — именно в тот миг, когда она так покорно льнула к нему, так горячо отвечала на его поцелуи!.. Быть может, впервые в жизни Маркус попытался поступить по-настоящему благородно — отступить, не дать волю всепоглощающей страсти, которая сжигала и мучила его.

Они вошли в лес, и ясный свет новорожденного дня, проникая сквозь густые кроны, озарял Авалон золотистым сиянием. Она шла упругим, ровным шагом, лицо ее дышало свежестью, лиловые глаза сияли. «Она сводит меня с ума, — безнадежно подумал Маркус. — Она сводит меня с ума».

В этом и таилась главная опасность. Было в Авалон, помимо ее необыкновенной красоты, нечто порожденное проклятием Кинкардинов. Нечто сродни тому мраку, который жил в его душе. Дар Авалон был в тысячу раз сильнее, чем те крохи, которыми обладал Маркус, но ее появление разбудило демонов, и теперь его снова мучили прежние кошмары.

Маркусу так долго казалось, что он сумел позабыть то, что случилось в Дамаске! Всякий раз, когда призрак прошлого являлся к нему, он вызывал в памяти апельсиновый сад в потаенной испанской деревушке. Этот теплый, красочный, благоухающий сад был полной противоположностью кошмарам. Высокие деревья с точеными изящными листьями, белые благоуханные цветы, солнечно-золотые плоды.

Маркус лелеял в памяти сладкий вкус этих апельсинов. Всякий раз, когда ему вспоминался Дамаск, он старался думать о сочной, сладкой, прохладной мякоти чужеземных плодов, и кошмар отступал.

Но вот явилась Авалон, неся в душе отметину Кинкардинова проклятья, — и снова Маркусу стал сниться Дамаск. Вкус апельсинов больше не мог отогнать эти сны.

Прошлой ночью… Маркус почти не помнил снов.

Он знал только, что кошмар опять накрыл его своими черными крыльями и швырнул в прошлое, в пустыню, песок, жажду. Маркус и припомнить не мог, когда в последний раз этот сон был таким живым, ярким, страшным.

Но тут явился ангел и спас его. Ангел, похожий на Авалон, развязал его путы и дал ему воду — без условий, без ласковых лживых речей. И тогда кошмар исчез навсегда.

И потому утром, едва Маркус проснулся, первая его мысль была об Авалон, первое желание — пойти к ней, увидеть ее, заговорить, побыть с ней подольше. Пригласить на рыбалку — это был единственно законный предлог разбудить Авалон еще до восхода, потому что Маркус просто не мог дожидаться завтрака, чтобы увидеться с ней. И, о чудо, она согласилась пойти.