Столешники дяди Гиляя - [28]

— Да, от сахалинской действительности все может быть… — проговорил Дорошевич. — Помню отлично, как, слушая один из моих рассказов о Сахалине, Антон Павлович вынул платок, отер им шею и сказал: «Холодный пот выступает, когда вспоминаешь, что приходилось там видеть».

Гиляровский считал, что «Сахалин» Дорошевича нужен, как нужен «Сахалин» Антона Павловича, что эти книги будут напоминать людям о тех сторонах жизни, которые забываются. Не раз говорил Гиляровский, что если и сохранится что о нашем времени, так это шаляпинский Мефистофель, книга о Сахалине.

— Я убежден, что к ней будут возвращаться потомки, будут переживать, читая нарисованную тобой страшную, нечеловеческую жизнь на острове. Когда-то на Сахалине, может быть, курорт будет или какой-нибудь невиданной мощности фабричный район, а может, что-то другое.

Литература настоящая, идущая от души, сердца и мозга человека, обладает какой-то дьявольской силой и на длительнейшие времена сохраняет живое ощущение человеческих чувств, живое ощущение давно прошедших событий, даже при условии, что они будут казаться читателям фантасмагорией, — развивал свою мысль Гиляровский.

— Поэтому да здравствуют Гомер, Софокл, Эврипид, — ответил Шаляпин.

— И наш светозарный Александр Сергеевич Пушкин, — добавил Гиляровский.

— А также и многие иже с ними, — вставил Дорошевич.

— Аминь! — сказала Марья Ивановна с улыбкой и предложила налить чаю.

— Марья Ивановна, — сказал как-то А. В. Амфитеатров за вечерним чаем, — знаете ли вы, насколько велика популярность Власа? Мы с ним жили недалеко от вас, в гостинице «Дрезден». Влас заболел. Не знаю откуда, девушки с Тверской, Петровки и Кузнецкого моста узнали об этом, они замучили нашего гостиничного швейцара. «Мочи от них, Александр Валентинович, для меня во время болезни Власа Михайловича не было, — говорил швейцар. — По нескольку раз в день забегали, цветы приносили. Одна даже всплакнула, передавая для больного букет фиалочек. Я отнес эти фиалки Власу Михайловичу и рассказал ему, как они, уличные девушки, здоровьем его интересуются. Влас Михайлович вскинул на нос пенсне и, глядя на меня, сказал:

„Души-то у них в тысячу раз лучше наших. Только вот жизнь сложилась не так, как надо. Удивительнейшие среди них люди встречаются. Недаром Федор Михайлович (Достоевский) столько о них волнующих страниц написал. Заслужили они это. Своим трудным заработком“.

А я, — продолжал по словам Амфитеатрова, швейцар, — всех успокаивал:

„Поправляется, девоньки милые! Поправляется! Скоро опять его фельетонами зачитываться будете“».

Вот, Марья Ивановна, какова популярность и известность Власа! Даже в такие уголки Москвы его сочинения проникали, что нам и во сне не может присниться.

Многое из напечатанного Дорошевичем было мимолетным, случайным, отданным злобе дня, но очень многое еще звучит и сейчас, так как создано словом и мыслью одаренного человека, переживавшего общественные недуги своего времени.

— У тебя, Гиляй, легче, чем в других местах, думается. Многое проступает яснее, — замечал иногда Дорошевич. — Может, это от тебя, от твоей непоседливости, а может, и от самого воздуха квартиры.

Люблю я у вас посидеть, — говаривал Дорошевич, обращаясь к Марье Ивановне. — Сосредоточенность как-то сама собой приходит. Я балет тоже люблю. Сидишь, смотришь, слушаешь, и за вечер фельетон сам собой сложится. Придешь домой или в редакцию, сядешь — глядишь, фельетон готов. У вас за столом чай пьешь, а в голове что-то помимо воли откладывается.

— От людей, может, Влас Михайлович, с которыми здесь сталкиваетесь, — отвечала Марья Ивановна.

— Столешники — это Столешники! — говорил Дорошевич, улыбаясь и протягивая хозяйке пустой чайный стакан.

Прочно и общепризнанно числившийся в «китах» Александр Валентинович Амфитеатров по внешнему своему обличию был более «китообразным», чем Влас Михайлович Дорошевич.

Грузный, тучный, с тяжеловатой походкой, мягкими, добродушными движениями, с большой головой, умно, зорко и внимательно смотревшими глазами, Александр Валентинович Амфитеатров был близорук, как и Дорошевич, и постоянно пользовался пенсне. В отличие от последнего он вместо бобрика носил бороду и густые волосы.

— Это все, что у меня от нашего поповского рода сохраняется1 [2],— говорил он, запустив при оживленном, горячем споре широченную пятерню в спадающие на лоб густые мягкие волосы. — И у Володьки такая же шевелюра. Это у нас, видимо, крепко в роду, — говорил Амфитеатров о своем сыне, начавшем очень удачно работать в московских газетах в десятых годах нового века.

Высокий лоб красивой лепки, привлекательные черты лица делали Амфитеатрова похожим на артиста, уже познавшего успех у публики.

Александр Валентинович рано занялся журнальной и газетной работой, которая и свела его с Чеховым, Дорошевичем и Гиляровским. Он обладал хорошим голосом и мечтал стать оперным певцом. Одно время Амфитеатров даже антрепренерствовал, кажется, в Тифлисе, но быстро прогорел и вернулся вновь в московский литературный стан, заработав четверостишие дяди Гиляя, кончавшееся так:

Лучше был бы ты Театров

И ходил в амфитеатр…

О своем «музыкальном прошлом», как говорил Амфитеатров, он распространяться не любил. Единственной пользой от вокальных его увлечений было то, что он хорошо узнал многих певцов, дирижеров и музыкантов, научился писать рецензии на оперные постановки.