Столешники дяди Гиляя - [18]

«Девятый вал» неминуемо надвигавшейся революционной бури все более ощущался с каждым днем. В этом убеждали и события на Дальнем Востоке, и петербургское 9 января. Для большинства было очевидно, что страна находится на пороге крупнейших событий.

Каждое утро, едва услыхав, что в прорезь двери брошены почти все выходившие в Москве газеты, Гиляровский погружался в их изучение. Стоя около желтой, приставленной к стене большой комнаты конторки, он торопливо, напряженно просматривал заголовки телеграмм и заметок, часто сопровождая прочитанное восклицаниями. В них удивление сменялось возмущением, одобрение — резким протестом, и весь Владимир Алексеевич как бы кипел неподдельным возбуждением, неудержимо клокотала его нетерпеливая, бурная натура. Чтение газет прерывалось телефонными звонками и резкими, возбужденными репликами и замечаниями:

— Великолепно! Возмутительно! Приезжайте! Расскажите! Поговорим! Жду!

Часто после таких телефонных разговоров в Столешники приходили непосредственные свидетели и участники того или иного события, о котором шел разговор по телефону.

Гиляровский уходил с ними в свою рабочую комнату и подолгу вел какие-то неизвестные домашним разговоры. Иногда после этого он подходил к телефону и, назвав редакционный номер «Русского слова», говорил:

— Необходимо оставить 50-75-100 строчек для очень интересного сообщения. Откладывать на другой день нельзя.

Москва в эти дни бурлила, волновалась, кипела.

После 9 января в Столешниках побывали многие, кто видел Петербург в этот трагический день. Одни с негодованием и возмущением, другие с неподдельной болью рассказывали о том, что пришлось им пережить. Поражала удивительная жестокость по отношению к тем, кто хотел донести до престола правду о страданиях трудового люда.

— Это ракета, возвестившая, что наступление на прогнившее самодержавие началось и победа обеспечена, — сказал о событиях 9 января кто-то из сотрудников «Русского слова».

— Последние часы неограниченной монархии Романовых истекают, — добавил другой.

В Столешниках, несмотря на различия во взглядах бывших здесь людей, бесспорным оставалось убеждение, что неограниченному монархическому управлению страной пришел конец и неизбежны большие перемены.

Едва стал уменьшаться поток сообщений о расправе 9 января, как с молниеносной быстротой начали распространяться слухи о хаосе в управлении страной, о явной и очевидной неспособности властей.

Глубоко ранили сердце подробности о сдаче противнику Порт-Артура. Мелькали колючими эпизодами события текущей политической жизни: закрытие высших учебных заведений; «высокое» назначение Д. Ф. Трепова, на которого возлагалась обязанность найти спасительные средства для сохранения самодержавной власти в стране; отставка министра внутренних дел П. Д. Святополк-Мирского, пообещавшего через газеты кое-какие либеральные правительственные мероприятия. В начале февраля гулким эхом прокатился по стране взрыв брошенной И. П. Каляевым в Кремле бомбы, уничтожившей генерал-губернатора Москвы, великого князя Сергея Романова, дядю царя.

— Монархия разваливается, и ее осколки, как куски разбомбленной кареты, начинают засорять московские тротуары, — заметил В. М. Дорошевич, когда ему рассказали о подробностях убийства.

Через несколько дней Москва и вся страна были потрясены первыми известиями о начале битвы за Мукден, где верховное командование осуществлял военный министр А. Н. Куропаткин, снабдивший дальневосточную армию множеством икон. Всем, даже невоенным, было ясно, что исход мукденовского сражения предрешает окончательный исход войны на Дальнем Востоке.

— Покончили с силушкой нашей армии, несмотря нa доблесть стойкого нашего солдата, — сказал Гиляровский. — Бездарность военного командования все сводит на нет. Без головы даже сильные руки храбрецов — бессильны!

Жадно впитывались в стране волнующие известия о двухнедельных боях за Мукден, и поэтому мало затронуло внимание передовой общественности опубликованное в газетах сообщение о созыве «булыгинской думы». Зато по-иному, с большой общественной темпераментностью была встречена резолюция Пироговского съезда врачей.

Эти и ряд последующих событий не раз вызывали замечания Гиляровского:

— Раскачка продолжается! Ветер крепчает! Надо плотнее, на все пуговицы застегивать пальто и даже поднимать воротник и нахлобучивать фуражку или шляпу!

В тревожных и беспокойных настроениях пронеслись март и апрель, а май принес Цусиму.

В мутных волнах узкого пролива Желтого моря были потоплены не только плавучие стальные крепости эскадр З. П. Рождественского и Н. И. Небогатова, но и вера в силу и могущество самодержавного строя.

— Сила и слава нашего флота, горделивое веяние Андреевского флага потоплены в волнах Цусимы, — говорили находившиеся на излечении в Москве моряки, бывавшие в Столешниках.

Четко сохранились в памяти оставшиеся в живых очевидцы Цусимы, прибывшие в Москву с места разыгравшейся военной катастрофы. С необычайным возмущением рассказывали моряки о трагедии в проливе Желтого моря, об окончательной утрате всякой веры в благополучный исход войны. Эти рассказы подтверждало распространенное среди передовой общественности Москвы убеждение в неизбежности и близости бесславного конца дальневосточной войны.