Столешница столетий - [41]

Шли уже студенческие мои годы. Я приехал, «прихватив» с благосклонного разрешения деканата несколько дней к воскресенью, из Ленинграда в Талабск, чтобы помочь родителям в уборочной картофельной страде. Завершилась она на удивление быстро; тут-то дед и попросил меня потратить на него полденька. Ноги старику уже служили не очень верно, а его старинный приятель, к которому он решил направиться в «прощевальные гости», жил на противоположной окраине города. «Внук ты мне ещё аль уж совсем нос задравши в своём новорситете? Сделай божецкую милость, Славный ты мой, проведи меня до мово Лаврентьича… Итьон, понимай, самый распоследний из моих дружков с мальчишечьих годов. Больше уж никого, все померши… Да и не просто дружок он мне, а — товарищ!»

Как видим, «наше слово гордое» и в очень давние времена, ещё в конце девятнадцатого века, когда мой дед был юным пареньком, служило далеко не только партийным обращением. Среди мастеровых русских людей оно означало самую высокую степень профессионально-трудового дружества… По дороге к этому Павлу Лаврентьевичу дед рассказывал мне, что они вместе с ним несколько лет подряд обучались и жили в Доме Трудолюбия, который был основан и существовал радением купца Батова, знаменитого талабского мецената-старообрядца. В том весьма своеобразном учебном заведении подростки из крестьянских и мещанских семейств (причём ДЛЯ поступления им надо было пройти довольно жёсткий отбор, испытание, по-нынешнему говоря, на профессиональную пригодность) могли получить не одну, а, при желании и наличии способностей, — две или даже три специальности. Да такие, что с ними эти юные труженики могли не только надёжный кусок хлеба с маслом себе в жизни обеспечить, но даже и неплохую карьеру сделать в бурно растущей промышленности тогдашнего Государства Российского… Из рассказа деда выходило, что они «оба-двое с Пашкой» обучались и слесарному, и столярному ремёслам, а добавочно — и резьбе по дереву. Но, в отличие от деда, для которого «краснодеревье» навсегда осталось только увлечением души, «художеством» (при том, что почти всегда оно ему и добрый приработок приносило), его товарищ именно это искусство избрал главным поприщем своим. И не случайно: в нём он стал потомственным мастером.

— Ещё дед Пашкин иконостас для Троицы резал, при первом Николае то было, — повествовал мне по дороге мой прародитель. — А уж Лаврушкины-то изделья, батьки Пашкиного, по заграницам прославились, аж в Париже на выставке побывали. Но то его и подвело, водочкой начал баловаться, оттого и рано помер. Как и мой отец, царство им Небесное обоим… Вот нас с Павлухой в Дом Трудолюбия и определили: оба без отцов, да оба смышлёные да рукастые. Пашка — так особенно! вот уж точно у кого золотые руки-то, и от отца-деда они ему достались, и ученьем он их ещё боле вызолотил. Эх, ты б знал только, каким господам большим, графьям-князьям всяким разным он мебеля делал. Что господа! Он ещё в парнях ходил, ещё не женивши был, а ему уж все — Павел Лаврентьич, во как, по отчеству, аж сам Батов, благодетель наш, и он в заказчиках Павлухиных числился, шкапы да комоды ему заказывал… Слух есть, во дворцах питерских по сю пору креслы да столешницы евонной работы повидать можно, не всё сгоревши да раскрадено.

…Что говорить (тут дед понизил голос и огляделся), кабы не заваруха в семнадцатом годе, не замятия гражданская, Павел бы до больших степеней дошёл. Его ведь перед первой большой войной в Москву звали, чтоб он там, значит, в училище каком-то художественном искусников бы в краснодеревье ростил — да не из новичков, а уже из мастеровитых… Ну, тут война да революция — и всё рухнуло. И весь тот почёт прежний Лаврентьичу острым боком вышел. Я-то недолго в питерской тюрьмы парился, мене года, хоть и облысел там, расстрела ожидаючи. А вот Павлу-то горше пришлось, у него, считай, десять годов из жизни вычтено… Ну, да он и на Северах не загибнул, руки его и там ему не отказали… Во, вишь, мимо памятника Кирову как раз едем! вот он, Мироныч-то, его с высылки и возвернул сюды своей волей, там, на Северах, изделья Пашины повидавши своими глазами. Такой мастер, сказал, должон на Советскую власть работать, а не чтоб лагерному начальству шкатулки мастерить! И сам ему заказ учинил, эту, как её, а, вспомнил — бюро, ну, чтоб там и сиклетер был, и ящичков уйма. Сотворил ему Лаврентьич ту бюру, я, правда, не видал её, но сам-то он мне признался, мол, таких кружевов древесных он за всю жисть раза два-три плёл, не боле. А вот же, не порадовался Мироныч той бюре, не успел, убили его… А Павел уцелел, да, и талан свой не утратил, и вишь, скоко прожил, говорю тебе, нас двое токо и оставши с Дома Трудолюбия. Да токо… тихо уже он жил, просто мастеровым… а ить кудесник, не мне чета, на весь мир прославиться б мог! Эх!.. Что говорить, вот придём к ему, сам увидишь, своими глазами, какие он кудесины мог выделывать в деревье пламенном!..

…Однако поначалу, когда мы оказались в доме дедова товарища по юношеским трудам и ученью, никаких особенных «кудесин» моим глазам не явилось. Да, сразу можно было заметить, что ничего покупного из мебели в том доме не водилось. Всё, созданное из дерева, всё до последней табуретки являлось творениями рук самого хозяина дома. Слов нет, и стулья, и шкафы, и этажерки дивили взгляд: то были не просто изделия «штучной» работы, а настоящие произведения искусства. Особенно бросался в глаза буфет-«горка»: настоящий терем в несколько кружевных ярусов, с башенками, крылечками и высоким «кокошником», венчавшим его.