Столь долгое возвращение… - [75]

Вскоре вслед за Симоном и его женой прибыли в Кзыл-Орду и мы все. Симон снял целый дом (3 комнаты) у бессарабца, человека богатого, по кзыл-ординским масштабам и понятиям: он владел тремя домами (записанными на разных его родственников) и два из них отдавал внаем. Когда мы впервые встретились с хозяином, племянник Маркиша, несмотря на свои 25 лет, представился по-детски, уменьшительным именем: «Юра». Пораженный такой непосредственностью, наш хозяин, громадный и тучный еврей лет 60 с гаком, тоже назвался уменьшительным именем да еще исказил его на свой лад: «Вулодя». Так он и остался в наших семейных преданиях «рэб Вулодей».

Дом «рэб Вулоди», как видно, долго пустовал, и собаки со всей округи облюбовали большой двор за домом как место для своих свадеб и поединков. Что ни ночь, под окнами начиналась дикая кутерьма, вой, лай, грызня: распугать и разогнать свору, а главное, отвадить ее от привычного места не было никакой возможности. Помучавшись с неделю, мы стали искать другую квартиру.

Так на карте моих житейских странствий появилась еще одна веха — Казахская, 46: две комнаты и коридор (он же кухонька) в солидном, добротно и надежно построенном одноэтажном доме на высоком фундаменте. Здесь мы прожили больше девяти месяцев, вплоть до возвращения в Москву.

Учительствовать Симону было непросто, особенно — на первых порах. Русские школы в Кзыл-Орде были доподлинно Ноевым ковчегом: социальная и национальная политика великого Сталина, отца всех народов, смешала здесь все языки и племена. Первое, что сказал Симону директор школы Юрьев (о котором мой сын сохранил самые лучшие и благодарные воспоминания), было:

— У нас работать трудно. Не Москва. Двадцать две национальности. Да к тому же все больше ссыльные.

Действительно, национальный состав школы послушно зафиксировал все волны репрессий, вернее было бы сказать — все опыты геноцида, которые кремлевский дьявол ставил на земле Казахстана. Корейцы, молдаване, бессарабские евреи, немцы, чечены, ингуши, карачаевцы, балкарцы, греки, турки — одних только «опальных народов» я насчитала уже десяток, и я далеко не уверена, что припомнила всех. К ним надо прибавить детей из разных уголков Советского Союза, детей, чьи родители волей, а гораздо чаще неволей очутились в Кзыл-Орде. Дух шовинизма и национальной розни, который усердно насаждался пропагандой с первых дней войны и буйно разросся в послевоенные годы, не мог не отравить и детского общества. А дух (или, вернее, тление, трупный яд) ссылки деморализовал ребят и обезоруживал учителей. В 6-м классе, например, сидел «злостный второгодник» — чечен без малого 18 лет от роду. Он вообще ничего не делал (быть может, и читать толком не умел) и оставался в школе, переходил все же из класса в класс лишь потому, что этого требовал карикатурный (как многие советские законы) закон о всеобщем обучении: каждый гражданин СССР до 18-летнего возраста обязан получить неполное среднее образование (7 классов). Хочет он этого или нет, может или нет — неважно! 18-и лет нет? семи классов нет? — сиди в школе! Чечен и досиживал свой последний год. Он не только не желал учиться, но и вел себя ужасающе, терроризируя и одноклассников, и преподавателей.

Однажды после уроков Симон попытался потолковать с ним по душам:

— Послушай, ты ведь взрослый человек и совсем не дурак, твои знания нужны тебе, а не мне и не директору.

Парень нахмурился.

— Вы ведь тоже ссыльный? — спросил он вместо ответа.

— Да.

— Ну, так чего ж вы мне сказки рассказываете! На что ссыльному, чечену знания, учение? В армию нас не берут, учиться в другой город не пускают. Здесь живи, здесь подохни! Если б у меня талант был, тогда, может, учителем бы стал. А я обыкновенный. А обыкновенному куда дорога? Канавы рыть или на мясокомбинате баранов резать.

Что можно было на это возразить? Симон промолчал. И чечен оценил его молчание: на уроках английского языка он больше не безобразничал.

Дети, с момента рождения официально поступавшие под гласный надзор МГБ, с первыми шагами усваивавшие первые уроки социальной несправедливости и безудержного, фантастически наглого советского лганья и лицемерия, первые уроки национального унижения, не могли отвечать учителю (т. е. начальнику!) ничем иным, кроме настороженности и вражды, не могли упустить случая поддеть его, поиздеваться над ним. Нужно было обладать истинным педагогическим талантом и бесконечной любовью к этим несчастным детям, чтобы завоевать их признание и ответную любовь. Симон этими качествами не обладал, к тому же он и сам был еще совсем мальчишка. Однако первые битвы с учениками он выиграл, и результатом было корректное перемирие, в общем соблюдавшееся исправно.

Предметом этих первых битв было отчество Симона — Перецович.

Когда Симон, знакомясь с классом, писал на доске свое имя и отчество, ликованию учеников не было предела. Они вопили на все лады: «Перцович», «Горчицевич», «Чеснокович», «Солевич» и т. д. (Была, несомненно, в этих воплях немалая доля антисемитизма.) Но сын сохранял спокойствие, и, хотя первый урок, как правило, бывал сорван, встревоженный директор не сумел уговорить Симона назваться каким-нибудь не столь вызывающе еврейским отчеством, например, «Петровичем» или «Павловичем». На третьем или четвертом по счету уроке с «Перецовичем» смирились даже самые буйные классы.