Столь долгое возвращение… - [69]

В начале марта 53-го Симон вернулся с ночной смены и сказал: «Сталин тяжело заболел». Мы притихли, на секунду нам стало страшно — что будет с нами, если он умрет? Но только на секунду. События развивались стремительно. Мы не отходили от радио, ожидая вестей. И вот, на рассвете шестого марта, радио принесло весть о смерти Сталина. Стоя у репродуктора, мы все, вместе с Серафимой Петровной и Сергеем Васильевичем — нашими хозяевами, слушали Москву и ее «осиротевших» правителей. Речь Молотова, глотающего слезы страха (или радости?), новое назначение Берия, перемещения в «верхах» — все свидетельствовало о том, что в столице растерянность. Хозяйка наша рыдала навзрыд. «Чего же Вы плачете? — сказала я раздраженно. — Или вам жаль его, или вам мало того, что он с вами сделал?» — «Я боюсь, что будет еще хуже» — сказала, захлебываясь слезами, несчастная, запуганная Серафима Петровна. Теперь, более четверти века спустя, я понимаю, что и наше состояние было скорее не мужеством, не бесстрашием, а отчаянием — будь что будет! Этот день — 6 марта — как на грех, совпал с днем рождения Симона: ему исполнилось 22. И в то время, как из тарелки громкоговорителя неслись рыдания и траурные марши, почтальон приносил телеграмму за телеграммой — от родственников, от друзей: «Поздравляем», «Поздравляю, надеюсь лучшее будущее». Мы были почти уверены, что Симону не миновать беды: наша почта, разумеется, перлюстрировалась. А потому я выложила на стол свидетельство о рождении Симона, чтобы сразу показать эмгебешникам, когда они придут за злополучным юбиляром. Но, как видно, деятелям из райотдела МГБ было в тот день не до нас.

Комендатура тем временем усиливала свою бдительность: не зная, как отзовется новое положение в стране на «политических», комендант отдал распоряжение приходить на отметку каждые пять дней, на дом к нам в самое непредвиденное время являлся посланец комендатуры — проверить, на месте ли мы. Среди ссыльных усиленно поговаривали о том, что нас всех собираются перегнать по этапу куда-то вглубь, подальше от железной дороги. А тут еще на все мои письма «на высочайшее имя» приходили ответы, не оставлявшие никакой надежды. Один из них я привожу полностью, как наиболее циничный из всех:

Лазебниковой Э.Е.

Сообщаю, что Ваша жалоба по делу Маркиша Переца Давидовича, адресованная в Президиум Верховного Совета СССР, передана для разрешения в Прокуратуру.

Произведенной проверкой установлено, что Маркиш П. Д. осужден Военной Коллегией Верховного Суда Союза ССР за совершенные им тяжкие государственные преступления.

Установлено также, что принятое в отношении Вас решение является правильным и основания к его отмене или изменению не имеется.

Ваша жалоба оставлена без удовлетворения.

Военный Прокурор Отдела ГВП

Капитан Юстиции

(КОЖУРА)

Только ласковые, бодрящие письма нашей «палочки-выручалочки», нашего доброго гения — моей мамы, были нашей единственной отрадой.

В апреле пришла еврейская пасха. Мы решили справить ее по всем правилам. С трудом разыскала я в поселке курицу — весна в казахстанских степях голодная, без овощей, без мяса. Наши новые друзья, Циля и Евгения Исаевна, которых я пригласила к первому ужину-седеру, принесли с собой мацу, которую выпекали в Кзыл-Орде в молельном доме, созданном небольшой еврейской общиной, главным образом из евреев-бессарабцев. Московская посылка, собранная заботливыми руками мамы украсила наш праздничный стол невиданными яствами — селедкой, сухими фруктами и кое-какими сладостями. Пришли разделить с нами праздник и заведующий школой, в которой учился Давид, кореец Пак с женой — учительницей географии, и ссыльный врач грузин Тимур Долидзе, женившийся на «вольной» женщине — враче еврейке Зине Берштейн, попавшей в это захолустье после окончания медицинского московского института.

4 апреля страну потрясла очередная сногсшибательная новость: врачи-убийцы реабилитированы! Они, оказывается, ни в чем неповинны, вся эта история от начала до конца — дело рук вредителей во главе с самим Рюминым, заместителем Министра Государственной Безопасности. Когда по радио начали передавать это сообщение правительства, я стояла в сенях у плиты, торопясь приготовить поесть моим кормильцам — Симон и Юра должны были прийти на перерыв. Вдруг до меня долетела столь ненавистная мне фамилия «Рюмин»! Ведь Рюмин был непосредственно причастен к делу Маркиша. Это он, Рюмин, в сопровождении группы офицеров КГБ приходил к нам в квартиру спустя год после ареста моего мужа — искать «вещественные доказательства» виновности Переца Маркиша. Потрясенная, слушала я голос диктора, повторявшего несколько раз один и тот же текст сообщения. Боже мой! Надо бежать скорее в комендатуру. Ведь я располагаю сведениями о «деятельности» Рюмина: я припомнила все, рассказанное мне в Москве одной из моих учениц по вязанию. Я спасу Маркиша, спасу его друзей и коллег!

Я выбежала на улицу — скорее, скорее в командатуру, к Галлиулину. По дороге мне встретились Симон и Юра. Они тоже уже слышали радио. Но их реакция была более сдержанной, они охладили и мой пыл, однако мы решили все вместе обсудить спокойно ситуацию и подумать, как мне следует действовать. Ночью я написала письмо, которое решила назавтра утром, минуя комендатуру (без разрешения которой мы не имели права отсылать официальные письма — жалобы), опустить в почтовый поезд, проходивший через станцию Джусалы. Измученная бессонной ночью, я рано утром прочитала письмо своим детям и отправилась на станцию.