Стоим на страже - [22]

На командном пункте спрессовавшуюся напряженную тишину вдруг прорезал голос Умнова. Янов, вскинув голову, увидел главного конструктора, тот, стоя, чуть склонившись к сетчатому шару микрофона, говорил по селектору, рука, лежавшая на черной блестящей панели с многорядьем кнопок, заметно подрагивала, но голос, хотя и был жестковатым, звучал негромко, ровно:

— На «Крабе»? Как по пункту третьему программы? Понял. Обратите внимание на восьмой пункт… Установите контроль за горячим резервом. Ну, хорошо… «Крыша»? «Крыша»? Эдуард Иванович? Как ведут себя семьдесят первые блоки? Сбоев нет? Та-ак… Наша ночная эпопея оправдывается? Ну вот… Не зря бдели! Следите! Думаю, цепочку демпфирующую надо поставить, но после. Задача вам ясна… Пока! «Омар»? Контрольная аппаратура по пункту пятнадцатому в норме?

Слушая голос Умнова, стараясь вникнуть в технические термины и фразы, которыми обменивались сейчас, в эти последние минуты, главный со своими помощниками на местах, далеко не все представляя себе из этих переговоров, Янов сидел в кресле возле пульта управления с рассеянной улыбкой, и ему казалось, что во всем происходящем сейчас тут кроется пока что некая большая тайна, но что вот пройдут какие-то еще минуты в бесконечном необратимом времени — и всем им, и ему, Янову, откроется что-то значительное, явится непременно важное постижение. Это ощущение вошло в него, Янов жил им, был сейчас весь в этом ожидании.

Вновь мягко звякнули, включаясь, динамики, и один за другим посыпались доклады, перекрывая разговор главного по селектору:

— Есть автоматическое сопровождение целей!

— Вычислительные средства ведут расчет траектории!

— Старт вышел на режим подготовки!

Вскользь, сознанием, заполненным теперь всецело тем ожиданием, в котором он находился, Янов отметил, что и без докладов вся обстановка ясна: состояние многочисленной аппаратуры комплекса «Меркурий», разбросанной за десятки километров отсюда, от командного пункта, и приведенной теперь в состояние единой готовности, единого напряжения, точно перед гигантским рывком, отражалось на индикаторных стойках, на табло, вспыхивавших, перемигивавшихся или горевших ровным спокойным светом, на экранах, больших и круглых, высвечивавшихся вслед за разверткой молочно-белым клубящимся пространством. И на миг в обостренном до крайности, как бы опаленном воображении Янову предстало огромное, бесконечное небо, оно где-то чистое, безбрежно голубое, где-то клубится молочно-белыми облаками, где-то извергает бурю, грозу, льет тропическим дождем, пылит белой снежной пургой; оно, как бы в одном охвате, моментально высвеченное, открылось ему, и это небо, бесконечное пространство, прошивали скоростью ракеты — они пока были лишь белыми точками, чертили следы-дужки на экранах, на индикаторных стойках…

В воображении, теперь как бы раздвинувшем всю толщу тверди, лежавшую над бункером, Янов увидел и другое: на стартовом комплексе «Меркурия» ощетинились ракеты, медленно, точно в царственной сосредоточенности и строгости, поворачиваясь на пусковых установках, поворачиваясь в синхронной четкости, нацеливаясь на незримые точки в далеком и бесконечном пространстве. Сомкнув веки, Янов мысленно даже считал ракеты на установках — губы его, бледные, бескровные, непроизвольно шевелились: одна, две… пять… семь…

Он вздрогнул: в динамиках громкой связи объявили трехминутную готовность, и Янов, возвращаясь к реальности, покосил глазами из-под тяжелых, налитых век — не заметил ли кто его старческой слабости, причуды? Еще чего, шептуном стал! Но успокоился: на него, кажется, не обращали внимания, и он уже пооткрытее взглянул на все, что теперь делалось здесь. Под потолком вспыхнули пронзительно красные буквы: «Идет боевая работа», багряный отблеск лег на лица людей, столпившихся у скобы пульта плотно, в молчаливой сосредоточенности — вспыхнувшее под потолком табло и только что объявленная по громкой связи готовность действовали магически. Багряный отблеск делал суровее и жестче лица всех, кто сгрудился возле пульта. Многие стояли; кроме Янова сидели в креслах лишь генерал Купрасов, Умнов, министр Звягинцев и генерал Бондарин. Взгляд Янова, скользнувший сейчас коротко по лицам, точно в моментальной фотографии, зафиксировал: генерал Купрасов, подобравшись, вздернул плечи, весь застыл в напряжении, супил светло-пшеничные брови, бугристый лоб сморщился двумя короткими складками; лицо Умнова бледновато-мраморное, с отхлынувшей кровью, но глаза под очками пронзительные, и в них — порыв и работа разума; министр Звягинцев сохраняет спокойствие, но оно лишь кажущееся — Янову легко догадаться, что значит и для Звягинцева этот день: вместе они стояли за «Меркурий» в том споре со «Щитом», — чуть приметная теперь сухость в глазах, короткие складки в уголках губ выдают напряжение и ожидание… Аскетическое темное лицо генерала Бондарина словно больше сжалось, кожа натянулась на скулах, утончилась, блестит, он уже не курит, руки на кромке панели, подрагивают тонкие пальцы.

Янов успел подумать, что три минуты будут длиться долго, целую вечность, и хотя ему представлялось, что он человек уже посторонний, все, что делается здесь, касается его постольку, поскольку — еще неизвестно, потребуется ли его мнение, возникнет ли такая нужда, — он, однако, ощутил: общее напряжение сжало его тисками, сломав, выходит, его прежнюю хрупкую защитительную преграду… Он стал думать о программе испытания, она была напряженной и жесткой, те ракеты, которые сейчас точками медленно двигались по экрану, — лишь первая волна, предполагаются разные сложные варианты налетов; и Янов вновь с удовлетворением отметил: такого испытания потребовал генерал Купрасов… «Что ж, проявил настойчивость, понимание и, выходит… зрелость. Так что сомнения твои…»