Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей - [64]
Конечно, и раньше у меня было понятие красоты, восхищение красотой, но теперь у меня образовался культ красоты, не мешавший другим моим культам — дикой природы, подвигов и прочего. Культ красоты соединился с увлечением античностью. Василий Кириллыч, историк и наш классный руководитель, как раз преподавал нам древнюю историю, а учебников у нас не было. Мама накупила мне книг: Эберса[86] о Египте, «Спартак» Джованьоли, два толстых тома «Греция» и «Рим» и другие. В этих книгах еще сохранялась винкельмановская традиция поклонения античности как времени, открывшем миру красоту, и я восхищалась вместе с книгами, хотя были статуи, которые мне мало нравились, а в рисунках на вазах я никакой красоты не видела. Но я была зачарована одной статуей — Гермесом (Праксителя) с его сочностью и ленцой молодого тела, не тренированного тела спортсмена, а не знающей своих возможностей, своей силы, своей прелести беззаботной, свободной и довольной жизнью (но и предчувствие ее скоротечности было в его задумчивости) молодости. Опасное увлечение: где найти сравнимое? сравнимое и доступное для меня.
Воздействие имен, так аппетитно описанное Прустом, не миновало и меня, но образы, ими вызываемые, были, увы, далеко не так поэтичны. Помимо красоты Гермеса (а кроме красоты, у него ничего и не было), я преклонялась перед Юлием Цезарем, и мне доставляло особое удовольствие его имя — Гай. Но из других книг и от мамы я узнала, что это ошибочное чтение, что его звали Кай, и это меня расстроило, как будто что-то убавилось у моего кумира, и я заставляла себя свыкнуться с этим именем.
Лиловолицая, толстобедрая, хромавшая учительница рисования по-прежнему преподавала в младших классах и осенью носила на уроки арбуз под мышкой, а у нас сменялись один учитель рисования за другим, тогда как другие учителя работали годами в нашей школе. Учителей рисования ученики не терпели, срывали их уроки, и те уходили из школы. Такова была традиция. Так, во всяком случае, дело представлялось мне в то время. Один из этих жалких учителей, продержавшийся два-три месяца, вздумал объяснять нам красоты архитектуры, золотое сечение и прочее. «Не мечите бисера перед свиньями» — не знаю, произвели ли на кого-нибудь, кроме меня, искомое впечатление эти объяснения, — в классе были мальчики и девочки, хорошо рисовавшие, может быть, все это было им понятно без объяснений. Я пыталась применить объяснения учителя к Москве, и в один прекрасный день меня проняло: глядя с угла на здание Моссовета, еще не надстроенное, еще классицистское, бледно-красное с белым, я вдруг как пропиталась красотой его пропорций. Я не сравнивала их с музыкальным ритмом, ума на это не хватало, хотя действие обоих, как сейчас подумаю, было если не одинаковым, то близким. Но это непосредственное наслаждение архитектурой больше не повторилось.
В 5-м классе нам начала преподавать ботанику учительница, которую звали Евгения Васильевна, по прозвищу «Парамеция» или «Туфелька». Евгения Васильевна была, наверно, намного старше, чем мне казалось. Всегда в черном платье, в пенсне, с полуседыми волосами, совершенно прямыми и коротко подстриженными, Евгения Васильевна, по словам Марии Федоровны, сохраняла вид дореволюционной курсистки. Евгения Васильевна говорила нам «дети», а не «ребята», как тогда было принято, и к каждому из нас обращалась на «вы», чего я сначала просто не могла понять, все думала, что она обращается ко всему классу. Евгения Васильевна никогда не смеялась, и не помню, улыбалась ли. Она жила совсем одна и во время войны умерла от недоедания. Евгения Васильевна рассказывала про свою ботанику (а потом зоологию и анатомию) без видимого пафоса. В первый раз то, что я узнавала в школе, было сравнимо с тем, что я читала дома. Ботаника дала мне то, чего мне хотелось: гармонию устройства мира, порождавшую уверенность в том, что все должно разрешиться благополучно. Но независимо от этой потребности в оптимизме я видела красоту мира в пирамиде живых существ.
Евгения Васильевна водила нас в Зоологический музей, где мы созерцали заспиртованных животных, дома я выращивала бобы, но они, достигнув некоторой высоты, отказывались расти дальше и сохли, а летом я собирала гербарий, но он был нескладный и не очень аккуратный, как все, что я делала руками (я долго не умела свернуть «фунтик» из бумаги и боялась зажечь спичку, мне казалось, что она меня обожжет, Зойка смеялась надо мной, но я не любила, когда кто-то делал что-то за меня, и мне хотелось уметь готовить, убирать, мыть пол, я пробовала на даче, но Мария Федоровна не позволила).
Я привыкла получать похвалы и ждала, и класс ждал, что мою тетрадку Евгения Васильевна назовет лучшей, но Евгения Васильевна отличила, педагогически правильно, одну не очень способную, но добросовестную и аккуратную девочку. Я была слишком настроена на лучшие отметки и похвалы и думала, что мне в жизни будет потому дано счастье.
