Сто тысяч раз прощай - [34]

Всякая работа предполагает обязанности, ответственность и установленную форму одежды; точно так же всякая работа предполагает свой мухлеж, и я довольно быстро смекнул, как обеспечить себе прибавку к позорно низкой зарплате. По договору франшизы Майк распространял скретч-карты популярной мгновенной лотереи: в ней предусматривались денежные выигрыши, но чаще – утешительные: наборы дешевой сувенирной продукции из прессованного стекла. Стоя за кассой, я должен был выдать карту любому, кто сделает покупку на определенную сумму, подождать, пока человек ребром монеты не соскребет защитную полоску, и торжественно вручить счастливцу шесть бесподобных фужеров для шампанского. Денежный выигрыш приходился где-то на одну из двадцати карт, но о том, чтобы мне прямо за прилавком взяться соскабливать полоски, не могло быть и речи. Все выигрыши строго учитывались – за этим следила видеокамера чуть выше моего плеча.

Однако в первую же самостоятельную смену, одуревший и замотавшийся из-за внезапного наплыва едущих с работы автомобилистов, я не стал навязывать карты одному-двум нетерпеливым водителям, следом зажал еще три, потом четыре, потом пять. Поскольку я не сбивался со счета и стоял так, чтобы спиной загораживать камеру, ничто не мешало мне накрывать эти карты ладонью и тишком отправлять в карман.

Вернувшись домой, я заперся у себя в комнате и с неудержимо бьющимся сердцем принялся соскребать тонкую фольгу. Вскоре мне поперло: набор из четырех коньячных рюмок, потом четыре пивных стакана, потом пустышка и наконец десять фунтов – мой заработок за три с лишним часа. Я был не настолько безрассуден, чтобы попросту запускать руку в кассу, но вполне мог, как бы по рассеянности, придерживать, скажем, каждую четвертую карту. Поскольку я скрупулезно отслеживал «забытые» карты и наловчился смахивать их с прилавка, стоя спиной к камере, мне ничего не стоило передать их сообщнику. Естественно, на эту роль был выбран Мартин Харпер, мой лучший друг.

Примерно через месяц я уже выдавал скретч-карты только тем автомобилистам, которые сами об этом напоминали, и хлопал себя по лбу, изображая забывчивость. А невостребованные карты я, как начинающий фокусник, негнущейся ладонью отправлял в карман, чтобы потом, затаив дыхание и терзаясь от дурацкой паранойи, сбегать в зловонный общественный сортир и переложить их в трусы.

Раз в неделю я шел к Мартину с пачкой лотерейных карт, и мы, запершись у него в берлоге, врубали музыку, соскабливали защитную фольгу и, как заправские гангстеры, подсчитывали добычу, которая в самую дерзкую неделю составила семьдесят фунтов наликом, плюс тридцать шесть фужеров для шампанского, плюс двадцать четыре высоких стакана для коктейлей.

Оправдать эти действия было решительно нечем, кроме, пожалуй, смутного безосновательного чувства, что кто-то должен проучить бензиновую мафию. Да, мне платили черным налом, но от Майка я видел только порядочность и дружелюбие. А сам он не терял ни пенни и не лишался клиентов – они в большинстве своем уезжали с заправки, ни о чем не догадываясь. Разве кто-нибудь от этого пострадал?

Я вел опасную игру, но у кого из автомобилистов повернулся бы язык сказать, что он имеет больше прав, чем я, на фарт или на прессованное стекло? С философской точки зрения, пока тонкий защитный слой оставался в неприкосновенности, деньги вообще нигде не фигурировали, а потому клиенты упускали только шанс поживиться, но никак не саму наживу. Эта умственная гимнастика выносила мне мозг и смахивала на логические головоломки про падающее в лесу дерево или про кота в закрытом ящике, но без нее было не обойтись – она помогала мне утвердиться в мысли, что мои преступные деяния обходятся без жертв; таким образом я успокаивал свою совесть в бессонные предрассветные часы, где-то от трех ночи до пяти утра.

Возможно, у меня на душе было бы легче, используй я эти деньги на благо семьи, как преданный и благородный сын, но такое выполнялось лишь отчасти. Отец после банкротства перебивался случайными заработками, а потому очередные счета и просьбы о новой паре обуви ввергали его в смятение и мрачность. Иногда я воображал, как протягиваю ему свернутые в трубочку банкноты – это тебе, папа, я тут немного деньжат срубил, – но эта картинка неизбежно завершалась неловкостью, а то и унижением обеих сторон. Мой вклад должен был оставаться неявным. Если, например, отец давал мне деньги на покупку продуктов или готовой еды, я платил из своих, а его купюры тайком возвращал ему в бумажник и в результате испытывал обалденные восторги и самодовольство от почитания отца своего, такой вот хитроумный Иисус.

Но подобное удовольствие я доставлял себе нечасто: деньги в основном шли на выпивку, компьютерные игры и кроссовки, ограждая меня от унизительной мысли: «Мне это не по карману». Воровство не только избавляло меня от мук нищеты, но и, невзирая на тревогу и угрызения совести, давало возможность шикануть. Скажем, проставиться в баре; а если накапливались излишки, они аккуратно скручивались в трубочку и хранились в стойке двухъярусной кровати, точно инструменты, припасенные в камере на случай побега.