Сто суток войны - [64]

Так и вышло. Мы преспокойно доехали до посадок, и пока мы ехали, не разорвалось ни одного снаряда. Укрыли в посадках машину и, оглянувшись назад, увидели, что как раз там, где мы только что останавливались, в той купе деревьев, начали одна за другой рваться бомбы. Должно быть, немцы заподозрили, что под этой купой укрывается что-то существенное. Теперь Яша поверил в нашу звезду и уже не спорил.

От посадок шел спуск в небольшую лощину. Метрах в семистах впереди, на другом скате стояли десятка три домиков. Это и был Красный Переселенец. В посадках, где мы остановились, был полковой перевязочный пункт. Впереди над Красным Переселенцем виднелись дымы минных разрывов и слышалась частая пулеметная трескотня. Мы оставили в посадках шофера с полуторкой и, забрав винтовки, двинулись к Красному Переселенцу. Сперва шли полевой дорогой, а потом по полю, чтобы сократить путь. Едва свернули, как рядом свистнуло несколько пуль. Я впредь до выяснения обстоятельств сразу же благоразумно приземлился. Яша последовал моему примеру.

Я огляделся. Откуда стреляли, было совершенно непонятно. Очевидно, это все-таки были долетевшие откуда-то случайные пули. Мы поднялись и пошли. Свистнуло еще несколько пуль — должно быть, таких же случайных, как и первые. На этот раз мы удержали себя в вертикальном положении и, через несколько минут добравшись до хутора, отыскали штаб полка.

На хуторе было мало людей. Капитан, который только что приехал из дивизии заменить раненого командира полка, сказал, что он тут вообще остался сам-пятый; все остальные, в том числе и комиссар, ушли отбивать контратаку. Мы накоротке поговорили с капитаном и решили подождать комиссара. Тот пришел минут через тридцать. Он был без фуражки, в совершенно выгоревшей гимнастерке и пыльных рваных сапогах. Первые три минуты от него ничего нельзя было услышать, кроме сплошного мата. Было даже не понятно, кого он ругал. Кажется, кто-то в чем-то провинился и он кого-то задним числом распекал, прерывая ругань смехом.

Это был веселый и задорный человек, только что выбравшийся из многочасового боя. Немножко успокоившись и выяснив, что мы корреспонденты, он грустно вздохнул. По этому вздоху я почувствовал, что у него уже был кто-то из нашего брата. Был и, кажется, не понравился. Если так — значит, нам предстояла дополнительная задача преодолевать заведомое душевное нерасположение.

Мы представились, и я сказал ему, что мой товарищ — фотокорреспондент — кое-что снимет у них в полку, а я должен написать для «Красной звезды» об их боевых операциях за шестьдесят дней войны.

— Хорошо, — сказал комиссар. — Сейчас я вам расскажу.

Он отрекомендовался старшим политруком Балашовым, сел за стол и стал рассказывать мне в подчеркнуто быстром темпе: такого-то числа — то-то, такого-то числа — то-то, такого-то числа — то-то. Послушав минут пять, я остановил его и сказал, что мне интересно не это, я просил бы его рассказать мне, как все это происходило, о чем он думал во время боев, что чувствовал — все подробности.

— Так это же долго, — сказал он.

Я сказал, что ничего.

— Да я же буду занят.

Я сказал, что мы подождем.

— Да я, может быть, весь день буду занят.

Я сказал ему, что тогда мы здесь переночуем и он расскажет нам завтра. Его лицо прояснилось, и он сказал:

— Приезжали тут два корреспондента, говорили: давай-давай быстрей расскажи. Я им быстро все рассказал, и они через пятнадцать минут уехали. Очень торопились.

Все это было сказано с долей горечи, и я еще раз понял ту простую истину, что мы неверно поступаем, когда даже не из трусости, а порою из-за газетной торопливости приезжаем, берем то, что нам нужно, вскакиваем на машину и едем обратно — и все это за десять минут. А люди, которые месяцами не вылезают с передовой, не упрекая нас вслух, в душе бесконечно обижаются на это.

После того, как Балашов выяснил, что я не тороплюсь, оказалось, что и у него есть время, и он целых полтора часа рассказывал обо всем происходившем с их полком за два месяца войны.

На исходе второго часа на столе появилась бутылка виноградной водки, помидоры. Мы выпили по стопке и продолжали разговор, собираясь выпить по второй, как вдруг грохот разрывов, который до этого все время слышался вдали и к которому мы уже привыкли, стал приближаться и мины начали рваться совсем близко. Балашов подошел к окну, посмотрел, снова сел и налил водки. Мы выпили. Он продолжал рассказывать. Разрывы были совсем близко. Вошел кто-то из командиров и доложил, что немцы накрыли командный пункт, какие будут распоряжения?

— Да никаких, — сказал Балашов и продолжал рассказывать.

Командир стоял в дверях.

— Ну? — повернулся к нему Балашов.

— Может, в укрытие? — спросил командир.

— Идите, идите, — сказал ему Балашов и, обратившись ко мне, добавил: — Мы вот водку выпьем и тогда подумаем. Может, они к тому времени и перестанут.

Он рассказывал мне еще четыре часа, потом мы выпили еще по стопке. Он еще минут десять проговорил, а когда кончил, обстрел действительно прекратился.

— Ну вот и переждали, — сказал Балашов. — Как я говорил, так и есть.

Пока шел обстрел, он сидел очень спокойно, не подчеркивая своего спокойствия. Видимо, то, что происходило, было для него привычным и по его понятиям не составляло особенной опасности. У каждого человека на фронте есть в его представлениях какая-то особенная опасность, которой надо бояться. Но для разных людей она разная. Для меня этот близкий обстрел был особенной опасностью, а для Балашова нет. Для него особенной опасностью было ходить сегодня в атаку. И он этого не скрывал и говорил об этом именно как о пережитой им особенности. Что до меня, то хотя я боялся этого обстрела, но у меня не было желания прерывать разговор и выбегать куда-нибудь из избы. Не потому, что не хотелось показать своего страха перед Балашовым, а потому, что к этому времени у меня уже образовалось чувство, что чем меньше на войне суетиться и переходить с места на место, тем это правильнее. А вдобавок ко всему во мне еще жил остаток абсолютно гражданского ощущения относительной безопасности от присутствия крыши над головой.