Сто суток войны - [153]

Судя по сохранившимся документам и опубликованным в печати материалам, 172-я дивизия, и в ее составе 388-й полк Кутепова, на протяжении последующих десяти дней выполняла этот категорический приказ до последней возможности. О том, какую важную роль в общем, тяжелом для нас ходе событий сыграло тогда это жестокое сопротивление частей 61-го корпуса, сказано в «Истории Великой Отечественной войны». Подтверждения этому можно найти и в воспоминаниях немецких генералов, в частности Гудериана.

Капитан Гаврюшин во время нашего единственного свидания с ним после войны рассказал мне, со слов кого-то из бойцов их полка, что тот видел, как полковника Кутепова, раненного в обе ноги, вытащили из окружения, из самого Могилева, но потом уже где-то в лесу, там же под Могилевом, он умер от потери крови. Ни в какой мере не могу поручиться за точность этого переданного из вторых рук рассказа, но все-таки привожу его. Очень уж хочется верить, что при дополнительном изучении всех этих Могилевских событий мы еще узнаем какие-то подробности о последних днях и минутах жизни таких людей, как Кутепов, до своего смертного часа выполнявших приказ: «Могилев оборонять во что бы то ни стало!»

>58 — «Как вы считаете, неужели они сюда дойдут, а? — Почему сюда? — удивились мы… — Но вот Первомайск же взяли? И Кировоград взяли, — сказал лейтенант».

Сообщение о взятии немцами Первомайска и Кировограда было дано Информбюро вечером 14 августа, накануне нашего приезда в Красноград. В нем говорилось: «На южном направлении наши войска оставили Кировоград и Первомайск». На самом деле, как явствует из «Журнала боевых действий войск Южного фронта», немцы овладели Первомайском к исходу дня 3 августа, а Кировоградом — 5 августа, на одиннадцать и на девять дней раньше сообщения Информбюро.

Что касается Краснограда, то о взятии его немцами в сообщениях Информбюро вообще не упоминалось. Очевидно, я мог прочесть об этом только в одной из оперативных сводок. Красноград был сдан немцам во время их нового, сентябрьского наступления. «Красноград занят противником неустановленной численности», — указывалось в сводке штаба Южного фронта за 22 сентября.

Я не совсем точно говорю в записках, что этот городок не был важным стратегическим пунктом. Видимо, мир и тишина, которые поразили нас там в августе, заставили меня написать эти слова. На самом деле Красноград стоял на важном перекрестке дорог из Полтавы на Лозовую и из Днепропетровска на Харьков. Судьба тихого городка оказалась драматичной. Он четыре раза переходил из рук в руки. В сентябре 1941 года попал в руки немцев, был освобожден нами в феврале 1943-го, потом в марте 1943-го во время контрнаступления немцев на Харьков был снова оставлен нами и опять занят только в сентябре, на этот раз окончательно.

>59 «Еще перед отъездом из Москвы… в последнюю минуту нам сказали, что штаб Южного фронта уже не в Одессе, а в Николаеве. Но все-таки мы даже отдаленно не представляли себе размеров катастрофы, разыгравшейся… на Южном фронте»

Во избежание неточностей следует сказать, что штаб Южного фронта перебазировался из Одессы в Николаев еще 4 августа, и в «Красной звезде», при ее информированности, конечно, не могли не знать об этом. Видимо, мне просто-напросто сказали о том, что штаб фронта переехал в Николаев, только когда сочли это необходимым — в ночь перед моим отъездом.

Пятнадцатого, когда мы уже были в пути, в боевом донесении Южного фронта в Генштаб говорилось о том, что 9-я армия отходит к Херсону и что Николаев горит, верфи, заводы и коммунальное хозяйство взорваны. В этом же донесении говорилось, что «Приморской армии приказано удерживать во что бы то ни стало район Одессы».

Судя по «Журналу боевых действий 9-й армии», немцы вышли на восточные окраины Николаева 16 августа с утра, в полдень в город ворвались танки, а еще через три дня немцы заняли и Херсон. Так стремительно и трагично для нас развивались события тех дней.

>60 «В середине дня мы, по нашим расчетам, подъехали близко к Днепропетровску… Чем ближе к городу, тем поток беженцев становился все гуще»

Готовя записки к публикации, я давал их читать моим товарищам по фронтовым поездкам.

— А ты помнишь, — прочитав записки, вдруг сказал мне Яков Николаевич Халип, — там, у переправы, перед Днепропетровском, того старика? Почему ты о нем не написал?

— Какого старика?

— Ну, того, которого я хотел тогда снять, а ты мне не дал. А потом я все-таки снял его через окно машины. Того старика, который тащил телегу, впрягшись в нее вместо лошади, а на телеге у него сидели дети? Ты вообще почти ничего не написал о том, как было там, под Днепропетровском. Помнишь, я стал снимать беженцев, а ты не дал, вырвал у меня аппарат и затолкал меня в машину? И орал на меня, что разве можно снимать такое горе?

Я не помнил этого. Но когда Халип заговорил — вспомнил, как все было, а было именно так, как он говорил. Вспомнил и подумал, что тогда мы были оба по-своему правы. Фотокорреспондент мог запечатлеть это горе, только сняв его, и он был прав. А я не мог видеть, как стоит на обочине дороги вылезший из военной машины военный человек и снимает этот страшный исход беженцев, снимает этого старика, волокущего на себе телегу с детьми. Мне казалось стыдным, безнравственным, невозможным снимать все это, я бы не смог объяснить тогда этим людям, шедшим мимо нас, зачем мы снимаем их страшное горе. И я тоже по-своему был прав.