. Но сперва о г. Грече, не как о лице, а как о литераторе, а потом уже и о статье его. Литературная деятельность г. Греча разделяется на три эпохи: в первой, от 1812 (а может быть, еще и раньше) до 1831 года, он является преимущественно грамматистом, составляет огромные грамматики, пишет о грамматике, хлопочет о русском языке
{26}, во второй, от 1831 до 1836, он делается романистом, начав с довольно плохого рассказа – «Поездка в Германию» и кончив довольно плохим романом – «Черная женщина». С тех пор и до сего времени он по преимуществу турист
{27}. В промежутках он издавал «Сын отечества» и «Северную пчелу»
{28} и, по уверению «Библиотеки для чтения», прочел в корректуре всю русскую литературу; кроме того, в 1840 году читал публичные лекции, в которых был «взгляд и нечто»
{29} насчет русской грамматики и литературы, преимущественно же современной журналистики, которою тогда этот почтенный ветеран нашей словесности имел причины быть недовольным. Какая неутомимая и многосторонняя деятельность! Около (а может быть, и больше)
тридцати пяти лет печатается этот человек, не старея, а все обновляясь и молодея! О портрете г. Греча никак нельзя сказать, чтоб он поздно попал во «Сто русских литераторов». Может быть, поздно как портрет грамматиста, как журналиста, как романиста, как лектора, но отнюдь не поздно как туриста: если давно забыты его прежние письма из-за границы, он напоминает о них нынешними, говоря в них почти то же самое и совершенно также, что и как говорил в прежних. Теперь он уже ни о чем больше не пишет, как только о своих путешествиях. На этот раз он знакомит нас с Гейдельбергом. Между прочим, он говорит о Гейдельбергском университете и за новость рассуждает об известном ученом творении Крейцера – «Символике», десять томов которого выходили с 1810 по 1820 год
{30}. Оно хоть и не ново, а все бы интересно, если б наш турист мог сказать об этой книге что-нибудь больше того, что может сказать о ней всякий, никогда ее не читавший. Но вот самое интересное и живописное место из статьи о Гейдельберге:
Климат в Гейдельберге теплый и здоровый. Лето, к сожалению, обыкновенно дождливое. Такова участь долин; тучи дождевые, забравшись между гор, не скоро их оставляют. Но весна и осень здесь несравненные! Могу сказать, что в нынешнем 1844 году я впервые от роду узнал, что такое весна. У нас на севере это время неизвестно: весною называем мы переход от холодной зимы к сырому лету.
Жизненные припасы, квартира, услуга – все это в Гейдельберге чрезвычайно дешево. Цены хлеба, овощей и проч. зависят от урожая: при первой возможности они упадают. Это не так, как в иных местах, где цены, поднявшись однажды, редко спускаются, как бы ни были благоприятны обстоятельства.
Словом, жизнь здесь самая тихая, приятная, привольная. Сто раз благословлял я доброго доктора Гейне, который присоветовал мне избрать Гейдельберг местом жительства и лечения детей моих. Прекрасный климат, тихая, регулярная жизнь, попечения искусных врачей – восстановили их здоровье и преисполнили мое сердце искреннею благодарностью к здешнему несравненному краю и почтенным его обитателям.
Нельзя не согласиться, что все это так же интересно для русской публики, как и для г. Булгарина, к которому адресована статья.
За г. Гречем следует г. Мятлев с целым десятком стихотворений одно другого хуже. Г-н Мятлев вышел на литературное поприще с книжкою преплохих стихотворений под названием: «Друзья уговорили». Этой книжки никто не заметил, кроме друзей сочинителя. Потом г. Мятлев вдруг прославился «Сенсациями мадам Курдюковой», сочинением, которое в небольших дозах могло быть читано в обществе знакомых людей, к их удовольствию, но которое в печати не имеет никакого значения, кроме скучной и довольно плоской книги{31}. Что касается до мелких стихотворений г. Мятлева, – те из них, в которых он думал смешить смесью французских фраз с русскими, так же скучны и плоски, как и «Сенсации»; а те, в которых он думал воспевать высокие предметы, как в «Разговоре человека с душой», очень смешны. Все это не доказывает прав г. Мятлева ни на звание литератора, ни на место между «ста», – и нам, право, жаль издания г. Смирдина, которое решилось принять в себя такую, например, пьесу г. Мятлева, как «Спор за вафли», которую, курьеза ради, выписываем вполне:
Приехал в Красненькой гулять
Портной, из немцев,
Буттер-Фрессер;
Спросил он: габель, лефель, мессер
И вафли приказал подать.
Садится и глядит умильно
И в мыслях ест уже мейн гер!
Как вдруг вбегает офицер
И вафли выхватил насильно.
– Чей это вафля, узнавать
Позвольте, гаспадин военный?
– Ну, знать, твоя, мусье почтенный,
Что вздумал за нее стоять?
– А если мой, могу ль их кушаль? —
Сердито немец закричал.
– Что, что, мусье? я не расслушал.
– Могу ль их кушаль? я сказал.
– Ну, не сердись, сейчас другие
Я прикажу тебе подать. —
Но немец в спесь вошел такую,
Что раскричался не в себя.
– Здесь все равно! Ваш не забудет,
Здесь ваш польтин и мой польтин?
Здесь это все один польтин.
– Врешь, немец, рубль уж это будет!
– Нет, сами рубль вы, гаспадин!
Что вы задумал? – Забияка!
Я ваш маркель иль человек! —
