Сто лет - [51]

Наконец она повернулась к нему, лицо у нее было чужое. Точно они и не прочли только что письма о приходе.

— Кто тебе заказал портрет этой женщины? — спросила, она таким тоном, каким спрашивают у служанки, почему она плохо вытерла пыль.

— Никто, — ответил он, не зная, что еще можно сказать.

— Странное место для хранения портрета. За облачением.

Домашняя инквизиция. Слова звучали резко и четко.

— Он еще не готов...

— И где же он будет висеть? — спросила пасторша после выразительной паузы.

— Не знаю, — ответил он, хотя в этом не было необходимости. Он мог бы сказать, что хотел подарить его Саре Сусанне в благодарность за то, что она согласилась ему позировать. Но не сказал. Только вспомнил то время, когда работал в театре в Бергене. Молодых актрис, которые старались обратить на себя его внимание и получить роль. Ироничные замечания жены. Холод, когда он пытался что-нибудь объяснить. Но то было давно, а теперь... Эта ее спина... Всякий раз, когда он видел эту повернутую к нему спину, он чувствовал себя покинутым.

Пасторша демонстративно поставила портрет обратно в шкаф и закрыла дверцу, которая все равно опять приоткрылась.

— Повесь его в церкви, тогда ты сможешь любоваться им каждый день! И даже показать епископу, если он приедет! — холодно сказала она и повернулась к нему. Потом выбежала из ризницы.

Пастор снова перечитал письмо, но это было уже бессмысленно. Он вдруг понял, что не примет этого прихода. И снова поссорится с женой. Но тут уже ничего не поделаешь. Он не спеша убрал кисти и краски. Нужно идти домой и поговорить с ней. Сказать то, что осталось невысказанным.

Тебя мучает не портрет, мог бы сказать он ей. Все гораздо хуже. Я не приму прихода в Серуме. Мое место здесь, на Севере!

Если она не захочет его слушать, ему придется взять себя в руки и написать замечания к "лесному делу". Можно по-разному проявить свою решительность, несмотря ни на что. Другого пути нет.

Но когда пастор вернулся домой, его встретил посланный от арендатора. Там кто-то заболел, а доктор был в отъезде. Пасторша вела себя как обычно — хлопотала по хозяйству, заботилась о детях. Правда, перед его уходом она не пожелала ему доброго пути, как желала всегда.

Больной лежал на грубо сколоченном топчане, без одеяла и простыни, прямо на старом соломенном тюфяке. На то время, что пастор был в доме, его молодая жена отправила детей в хлев. Сама она стояла у печки, бледная, расстроенная, и подкладывала в огонь хворост. Обстановка дома состояла из кухонного стола с цинковым ведром, нескольких цинковых тарелок, двух кое-как< сколоченных лежаков, стоявших у одной стены, и стола с шестью табуретками у единственного окна. Под потолком на жерди сохла мокрая одежда. Кое-где из стен торчали пучки мха, они так долго впитывали в себя дождь, что теперь время от времени с них срывались капли.

Пастор снял пальто, и жена арендатора поспешила поставить перед постелью табуретку, чтобы он мог сесть. Больному явно осталось уже недолго. Он стонал, охал и был без сознания.

— Сколько уже времени его лихорадит? — спросил пастор.

— Три дня. Поначалу мы думали, что это что-нибудь обычное... У него болела голова и все тело. Но когда пошла сыпь и он стал заговариваться, мы поняли...

Кожа больного была усыпана мелкой красной сыпью. Кое-где виднелась даже кровь. Пастор привык не подавать вида, но внутренне он содрогнулся. У больного, безусловно, был тиф. Неожиданно больной приподнялся, застонал и замахал руками, словно кто-то прижег его раскаленным железом. Он сел и хотел слезть с кровати. Но его тело свело судорогой.

Пастор попытался удержать больного на месте. Через некоторое время ему удалось снова уложить его в постель, теперь больной лежал неподвижно, глядя куда-то вдаль и открыв рот. Пастор прочитал "Отче наш". Жена больного тенью замерла рядом с постелью. Пастор повернулся к ней, чтобы подготовить к тому, что происходит.

— Помолимся за него, на причастие уже нет времени, — прошептал он ей.

Женщина не ответила, упала на колени рядом с постелью и судорожно сжала худые руки. Через несколько минут больной скончался на руках у пастора.

Жена не плакала, дрожащим голосом она продолжала читать "Отче наш". Снова и снова. Когда пастор закрыл покойному глаза и сложил его руки на груди, она все еще молилась. Наконец он обнял и поднял ее. Она повисла на нем, словно тряпка, словно у нее не было ни позвоночника, ни сил, чтобы держаться на ногах. Пастору оставалось только сесть вместе с нею на топчан рядом с покойным.

За окном приглушенными голосами из-за чего-то ссорились дети. Старший мальчик пробовал их утихомирить. Хворост давно прогорел, отовсюду тянуло холодом.

— У вас есть родные? Кто-то, кто мог бы вам помочь?

Женщина затрясла не только головой, но всем телом, при этом она не сказала ни слова. Пастор подумал, что в комнате нет места для матери с четырьмя детьми, кому-то из них придется сегодня спать на одной постели с покойным.

— А скотина есть?

— Нет... только несколько кур.

— Как думаешь, мы сможем вдвоем отнести его в хлев? Чтобы там ты могла обмыть и обрядить его?

Молодая вдова как будто проснулась. Не отвечая пастору, она решительно встала, сняла со стены доску для разделки теста и положила ее рядом с топчаном. Это произошло так быстро, что пастор не успел даже глазом моргнуть. Его поразило, какими практичными и находчивыми делает людей бедность. Вдвоем они молча положили покойного на доску. Он оказался тяжелым. Смерть вообще тяжела. Доска была слишком короткая, ноги покойного лежали на полу. Когда это было сделано, вдова достала из сундука простыню или скатерть и прикрыла мужу лицо и верхнюю часть туловища. Потом вышла из дома и о чем-то тихо поговорила с детьми. Они вернулись вместе с ней и маленькими соляными столбиками застыли в дверях.