Сто лет - [50]

— Хоть ты не унижай меня! Я говорю не о себе, а о том, что могут сказать люди...

— Прекрасно! Тогда пусть болтают что угодно! А я закончу свою работу! — решительно сказал он.

Однако пасторша еще не успокоилась:

— Но я пришла к тебе не за этим...

— Я понимаю. Ты была в отчаянии из-за слухов, что ходят в Бергене. Почему Якобина рассказала тебе об этом письме?

— Она не виновата. Она хотела просто предупредить нас, — пробормотала пасторша, встала и пошла к двери.

Пастор Йенсен в одиночестве писал в церкви романтических амуров, которые должны были украшать запрестольный образ, хотя сам чувствовал себя как медуза, выброшенная на берег. Слова Урсулы о том, что он не соответствует своей должности, не давали ему покоя. Он понимал, что Урсула права, несмотря на то что это было сказано ею в запальчивости. Он не всегда был тем, за кого себя выдавал. Ни перед Богом, ни перед людьми.

Живя на Севере, пастор годами укреплял свою репутацию политика и общественного деятеля. Однако старая сплетня о внебрачном рождении Лены напомнила ему, что в Бергене его не считают таким безупречным человеком, как здесь. Поэтому он расстался с надеждой получить приход на юге страны.

Между ним и Урсулой царил мир. Но спокойная поверхность только сгущала муть на дне. Это было опасно. Иногда он уезжал по делам, но, когда бывал дома, невысказанное потихоньку тлело под огнем лампы. Можно было извинять себя тем, что серьезные разговоры нельзя вести в доме, имеющем столько ушей. Случалось, особенно в поездках или по дороге в церковь, у него возникала мысль — неужели я был рожден только для этого?

Часто такое наваждение длилось не больше минуты, потом оно сменялось неприятным чувством, которое пастор гнал от себя. Он понимал, что должен быть более внимательным к жене. Но вместо этого утешался, вспоминая свои разговоры с Сарой Сусанне. Ее короткие, прямые ответы. И вопросы. Особенно вопросы.

Первые годы в Нурланде именно откровенность, доверие помогли им с Урсулой выдержать жизнь, так отличавшуюся от той, к которой они привыкли. Но как-то незаметно все изменилось. Пока он боролся с обществом в статьях и в речах, он избегал всего, что могло бы привести дома к разладу. Обращал в шутку или просто не замечал. И постепенно вокруг них выросла стена серых будней.

Доверие? Насколько Урсула способна вообще воспринять доверие? Есть ли у него что-нибудь, принадлежащее только ему, какая-нибудь тайна, делающая доверие между ними невозможным? Например, портрет. Он не показал Урсуле портрет Сары Сусанне, над которым начал работать.

В последний год Сара Сусанне не могла ему позировать. В феврале она родила четвертого ребенка и написала пастору, что не совсем здорова. В то время он написал два мрачных боковых образа, изображавших тени мертвых в Гефсиманском саду. Чтобы уравновесить композицию, он написал трех амуров, которые должны были венчать весь образ. И внушать пастве свет и надежду. В том, что Сара Сусанне была ему, собственно, не нужна, чтобы закончить работу, пастор не признавался даже себе. Он был одержим желанием написать ее портрет. Написать ее такой, какая она есть на самом деле. Это желание владело им с тех пор, как он первый раз увидел ее в Хеннингсвере. Он не мог да и не хотел объяснять это желание.

За окном послышались шаги. Зашуршал гравий, Урсула ступала легко, и пастор вспомнил, что когда-то это его пленяло. Пленяла ее танцующая походка.

Он бросил взгляд на шкаф. Дверца немного покосилась и плохо закрывалась. Там, за его пасторским облачением, висящим на пожелтевшей деревянной вешалке, стоял портрет Сары Сусанне.

— Фриц, тебе письмо, — запыхавшись, сказала пасторша и протянула ему конверт с печатью. Официальное сообщение? Минуту он неподвижно смотрел на письмо. Один угол был попорчен от сырости. — Ну, открой же его!

Пастор послушался. Но не сразу. Она нетерпеливо переступала с ноги на ногу. Он внутренне сжался. Из окна на его руки, державшие письмо, падал синеватый холодный свет. Слова пестрели, постепенно занимая свое место и обретая смысл.

— Что там?

— Мне предлагают приход в Сёруме в Акерсхюсе...

— Господи, слава Богу! Наконец-то! — воскликнула она и обвила руками его шею.

Потом заплакала. Сначала тихо, потом все более бурно, и наконец рыдания уже стали душить ее.

— Неужели тебе так плохо жилось здесь? — пробормотал он.

— Совсем нет! Но ведь ты заслужил тот приход! Без сомнения, заслужил! Давай уедем отсюда, не откладывая! Хорошо? — неожиданно твердо сказала она.

— Такие дела не вершатся по мановению волшебной палочки. На это уйдет время. Надо уладить многие практические вопросы. И дети... Мы должны посоветоваться и с ними.

— При чем все это? Такая возможность выпадает только раз в жизни! И ты должен ею воспользоваться! Нет, ты не откажешься от этого прихода! Только через мой труп!

— Тише, тише. — Пастор невольно улыбнулся.

Пасторша отпустила его и затанцевала по ризнице, напевая немецкую народную песню, которую всегда пела когда бывала в хорошем настроении. Всю мрачность с нее как ветром сдуло, темные глаза сияли. Рот был приоткрыт, она улыбалась мужу. Потом подбежала к шкафу, сорвала с вешалки пасторское облачение и затанцевала, прижимая его к себе. Но тут же остановилась и положила его на стул. Словно не веря своим глазам, она подошла к шкафу, схватила портрет Сары Сусанне и повернула его к себе. Пастор не видел ее лица. Затылок и шея у нее словно окаменели. Она не двигалась. Он услыхал собственное покашливание.