Сто двадцать километров до железной дороги - [27]

— В Ровное? — спросил я старика.

— В Ровное, — ответил он.

— Давно ждете?

— Вчера еще ждали. Нет машин.

— Сегодня будут, — сказал я.

— А вы откуда знаете? — строго спросила меня маленькая женщина, до бровей закутанная в белый пуховой платок.

Это была Зина. Та самая учительница, с которой я поругался на летней конференции.

— Верю, — сказал я. — Понимаете, сегодня я во все верю.

Я следил за ее лицом: когда она меня узнает? Она нахмурилась, а потом улыбнулась. Узнала.

Грузовик подошел часам к десяти. Шофер выглянул из кабины, с сомнением осмотрел нас:

— Я возьму. Да ведь замерзнете. Кузов открытый. Подождите, может, крытая подойдет.

— Мы уже замерзли, — сказал я. — Так что не страшно.

В кузове мы уселись спиной к кабинке, подняли воротники и приготовились терпеливо ждать. Ехать по плохой дороге, не глядя вперед, отвратительно. Перед выбоиной не напряжешься, на ровном месте не расслабишься. Мотает тебя так, что подбородок стукается о колени. А поворачиваться лицом к ледяному ветру невыносимо. Вот и трясешься: терпение, терпение и терпение. Терпение в чистом виде. Гудит ветер, грохочет грузовик, мороз все невыносимее, а тебе ничего не сделать. Только терпеть.

Зина сидит неподвижно, тонкие невидимые усики у нее обозначились инеем. И все сейчас неподвижны. Даже глаза у всех неподвижны. Ноги у меня затекли, кисти в варежках собраны в кулак — так теплее. Кажется, я немного закрываю Зину от ветра. Я выдвигаюсь еще вперед.

— Холодно? — кричу я. Она бледно улыбается, но не шевелится. — Ноги? — Она чуть кивает. Я накрываю полой своего пальто ее валенки. — Так лучше? — Она чуть кивает. Кой черт лучше! Конечно же, все равно холодно. — А помните, — кричу я, — мы с вами на конференции поругались. Тогда вы мне показались злее и бодрее. — Она улыбается. — Вы, наверное, не читали, что писал Маркс о морозе? «Даже страдание, по-человечески понимаемое, есть самонаслаждение человека». Забыл только, где он это сказал. — Говорить мне больно. Кожа на губах вот-вот потрескается. Но я продолжаю трепаться. Меня несет: — А вы хотели бы стать полярницей? — Она едва в состоянии отрицательно качнуть головой. — А я бы хотел. По крайней мере обо мне каждый бы день писали: на дрейфующей станции Северный полюс-четыре скорость ветра такая-то, мороз тридцать градусов…

Несколько раз за дорогу мое терпение приходило к концу. Полностью исчерпывалось. Но потом оказывалось, что кое-какие ресурсы все-таки оставались. Когда грузовик добрался до Ровного и подкатил к большому магазину на площади — к обычной стоянке всех заезжих машин, — я даже попытался молодецки спрыгнуть на землю, за что и был жесточайше наказан. Ноги мои не спружинили. Они не были в состоянии пружинить. Боль от удара отдалась в голове. Женщины в кузове еще помедлили, как будто они и вправду замерзли насмерть, потом медленно зашевелились. Я протянул руки, чтобы помочь Зине спуститься. Она позволила мне подхватить себя, позволила затащить в магазин. На деревянном полу магазина не таял затоптанный грязный снег. Наверно, здесь было очень холодно. Продавщицы работали в теплых пальто и валенках.

— Погреемся? — спросил я. — Или вы сразу домой?

— Домой.

Я подхватил ее чемодан и двинулся за ней. Она очень спешила, ноги, не привычные к валенкам, не повиновались ей. Только один раз она обернулась ко мне:

— Больше всего на свете боюсь холода.

— Чего же вы ездили по такой погоде в город?

Она ответила серьезно:

— Обещала своим спортсменам новые программы по гимнастике. И литературу…

Я встряхнул чемодан:

— Здесь?

Она кивнула.

Валенки делали ее трогательно маленькой и неуклюжей, из-под платка страдальчески смотрели светло-коричневые глаза, губы и нос некрасиво посинели.

— А знаете, на конференции вы мне показались высоченной и неприступной. Я даже напугался тогда.

— Я была на высоких каблуках… А сейчас я вам кажусь жалкой?

Я возликовал: она беспокоится о том, какой она мне кажется!

Она снимала квартиру в хате недалеко от центра.

— Заходите, — позвала она. — У хозяйки на печке всегда горячий чайник.

Но я отказался. Нужно было добираться до хутора. А главное, мне было так радостно, что я уже боялся за свою радость. Сегодня мне уже ни больше, ни меньше не надо. Мне даже хотелось поскорее распрощаться с Зиной.

— Приглашайте меня к себе на следующую субботу, — сказал я.

— По такому морозу?

— Приглашайте!

Она улыбнулась, взяла у меня свой чемодан:

— Вы же не придете. Приедете к себе, отогреетесь, вспомните про мороз и испугаетесь. Приезжайте весной.

— Я приду в субботу. Раньше не смогу, а в субботу обязательно приду.

2

В тот день мне необыкновенно везло. Я боялся, что добираться в хутор придется пешком, но когда вернулся на площадь, увидел у магазина грузовик, в кузове которого стояло несколько наших хуторских ребят. Они мне крикнули:

— Андрей Николаевич!

Завклубом Митя — Митей он сам себя назвал, отец-баптист дал ему при рождении имя Соломон — постучал в крышку кабинки, шофер, тронувший было, затормозил, меня втянули в кузов. Я жал чьи-то руки, смеялся благодарно и смущенно — не знал по именам всех, кто кричал мне: «Андрей Николаевич!» — и уже не отворачивался от ветра. Подумаешь, восемнадцать километров!