Сто дней, сто ночей - [5]

На привале мы грызем сухари и запиваем их водкой, которую выдали нам в первый раз. Это не так уж плохо, если принять во внимание, что со вчерашнего дня мы ничего не ели. Повар Костя начинает подыскивать место для походной кухни.

После ста граммов у меня кружится голова и тяжелеют веки. Подюков улыбается и с аппетитом жует сухарь.

— Не могли подождать, — ворчит на нас Семушкин. — Водка это, брат, тово, на пустой желудок не годится. А вы — на тебе, дорвались.

Он обеими руками держит кружку и время от времени нюхает. Ноздри его раздуваются, кончик длинного носа, увенчанный розовой бородавкой, вздрагивает. Потом дядя Никита осторожно ставит кружку в пустой котелок и идет разыскивать воду. Мы смотрим на его пропотевшую спину и засыпаем.

Через четверть часа нас будит страшный вой и разрывы бомб. Семушкин кричит:

— Воздух!

Потом добавляет:

— Черти окаянные, хватит дрыхнуть! — Схватывает кружку и залпом опрокидывает ее содержимое в глотку.

Мы испуганно смотрим то на него, то на пикировщики, которые падают почти отвесно и бросают бомбы. Все наши рассыпались по укрытиям. Кухня, покинутая своим хозяином, сиротливо курится под кручей.

В следующую секунду мы бежим за дядей Никитой и ныряем в старую воронку. Сережка хлопает глазами и дожевывает сухарь. Я прихожу в себя и гляжу на стаи «юнкерсов» и «мессеров». Пробую считать, но быстро сбиваюсь со счета. Кажется, им нет числа: одни бомбят, а другие кружатся высоко в небе.

— Вы видели когда-нибудь, чтобы эти стервы летали сотнями? — спрашивает Семушкин.

Нет, нам никогда не приходилось видеть такого множества и разнообразия «этих стерв». Здесь сгрудились машины и новейших, и самых допотопных конструкций. Все, что мог собрать Гитлер во всей Европе, он бросил сюда, чтобы уничтожить отступающую армию русских на самых подступах к Волге. А где-то там, у Песковатки, враг уже форсирует Дон и концентрирует силы для окончательного удара.

Никто из нас не знает, что замышляет немецкое командование. Но события последних дней и сегодняшняя бомбежка настораживают нас.

— Что они нашли здесь? — спрашиваю я дядю Никиту, к которому мы не обращаемся по званию.

— А то, что, почитай, все войска схоронились в этих балках.

Я высовываю голову и разглядываю местность. Людей не видно, зато машин, повозок, коней, орудийных передков хоть отбавляй. Все овраги запружены ими.

Дико кричат и мечутся кони, вспыхивают машины, в щепы разлетаются повозки. Дрожит раскаленный воздух, вздрагивает земля. Каждую секунду рвутся бомбы, глубокими воронками вспахивая балки. Косяки «юнкерсов» падают со включенными сиренами почти до самой земли. С пронзительным свистом проносятся «мессеры», поливая овраги огнем пушек и пулеметов. Они ликуют, чувствуя свою безнаказанность. Погодите, пробьет и наш час!

— Я те, стерва ты этакая, я те… — выплевывая песок, ругается наш старшой.

Сережка тоскливо смотрит на солнце, похожее на сгусток крови. Оно почти не светит: гарь и дым образовали плотное косматое облако. В горле першит, хочется пить. У Семушкина должна быть вода.

— Попить бы…

Дядя Никита достает фляжку, подает ее мне. Я откручиваю колпачок и с жадностью лью в рот теплую воду. После нескольких глотков передаю Сережке. Последним пьет Семушкин.

— Так-то лучше, — говорит он, засовывая фляжку в брезентовый чехол.

Несколько бомб взметывают землю вокруг нашей воронки. На нас сыплются песок и горячие комья, пропахшие горелой взрывчаткой. Мы стараемся поглубже упрятать головы между комьями сухой земли. Со стороны это показалось бы довольно смешным, но нам не до смеха. Каждое мгновение мы рискуем взлететь на воздух.

Пронесло. Поднимаем головы. У Сережки посерело лицо, даже его красные губы потеряли прежний цвет. Вероятно, моя физиономия такая же. Рыжая щетина на подбородке дяди Никиты от набившейся пыли стала темно-коричневой.

— Робята, надо бы сменить позицию, — предлагает он.

Мы выжидаем, когда отойдут пикировщики, и меняем воронку. Новая воронка еще теплая и довольно глубокая.

— От пятисотки, — определяет Сережка.

Здесь нам покойнее. Дядя Никита сворачивает цигарку. Его прокуренные пальцы дрожат. Он уже наслюнил краешек газеты, как вдруг над нами что-то оглушительно завизжало.

— Это еще что такое! — возмутился Семушкин и посмотрел в небо.

Из полусвернутой цигарки посыпалась махра. В воздухе кувыркался какой-то страшный предмет и страшно завывал.

— Батюшки! — как-то по-петушиному запел дядя Никита и ткнулся головой между моими ботинками и большим комом земли.

Сережка еще больше побледнел, его продолговатые глаза округлились, как у совы. Не долго думая он влез под меня и замер. Мне ничего не оставалось делать, как запрятать голову между ног дяди Никиты.

Чем ближе к земле, тем сильнее завывал неизвестный предмет. Десятки воедино слившихся посвистов, казалось, наполнили весь мир. Ни дать ни взять — соловей-разбойник.

Я держусь за мотню брюк Семушкина и думаю: «Вот и все, вот тебе и военная романтика». Подюков вздрагивает всем телом, ожидая неминуемой гибели, и с силой буравит меня головой. Вихрь, сопровождающий падение этой необыкновенной штуковины, жутким холодком проносится над нами.