Стихотворения. Рассказы Малостранские повести. Очерки и статьи - [34]

Он замолчал, и я не нарушал его молчания.

— Вздор! — вдруг громко заговорил он опять и быстро продолжал: — Я расскажу вам о себе в двух словах. Кто я? Нищий! А кем был? Правда, не полумиллионером, но все же крупным богачом. Было у вас когда-нибудь несколько сот тысяч?

— К сожалению, нет!

— А у меня, к сожалению, да. И я лишился своего состояния из-за собственной беззаботности, из-за своего барства, из-за глупости, — называйте как хотите. Я вел оптовую торговлю.

— А вас не покинули, как многих в несчастье, друзья, и родные?

— Родственные отношения вместе с моим золотом не пропали, а вот дружба!.. Впрочем, я ни к кому не обращался с просьбами! У меня еще оставалась кое-какая надежда опять разбогатеть, но случается, что выздоравливающий переоценивает свои силы, — происходит рецидив, и человек гибнет окончательно. Я стал и остаюсь до сих пор нищим, более гордым, чем захудалый венецианский дворянин. Жаль, что я не обнищал и духом. Пока были деньги, была гордая глупость; когда деньги кончились, появилась глупая гордость, а вместе с ней — и думы… Ах, эти думы! Как-то раз я прочел, что глупо, очень глупо, что богатыми являются только богачи, — дескать, почему не богат и бедняк?! Я стал думать: что это? Вздор? Или меня здравый смысл покинул?.. Вы никогда об этом не думали?

Он остановился передо мной. Мы уже прошли несколько безлюдных узких улочек и остановились как раз перед дверями какого-то странного здания. Вдали послышались мерные, тяжелые шаги ночной стражи; они приближались к нам.

— Вот здесь я живу. Раз уж вы так далеко зашли, загляните ко мне! — сказал он, отпирая дверь.

— Отчего же…

Я был страшно заинтересован и взволнован.

Он повел меня за руку. Мы шли по каким-то лестницам, по коридорам, опять по лестницам…

— Мне не нужно замков, — сказал он, открывая дверь. — Постойте, я зажгу. — Он зажег свечу, воткнутую в горлышко бутылки. — Осматривать нет надобности: все равно ничего не увидите, — прибавил он, ставя свечу на пол.

Мы находились… на чердаке. Слуховое окно заколочено досками, в углу — солома, о какой бы то ни было обстановке говорить не приходилось. Мне было как-то неловко.

— Если хотите сесть, так на солому!

Мы сели.

— Как нелепо, что я не сумел сдержать свои чувства. Никогда бы не подумал, что начну так болтать. Вот еще что, коли уж я заговорил… — Он подпер голову рукой. — Обеднев, я влюбился. Быть бедняком и любить, да еще богатую! Покойный Коцебу, которого Занд, может, только за то и убил, что тот сочинял плохие трагедии, пишет где-то, что влюбленный бедняк подобен гостю, который является на свадьбу не в праздничном наряде, и его не пускают на порог! Меня и выставили за дверь!

Он заплакал, всхлипывая, как ребенок. Я взял его за руку. Он, рыдая, упал ко мне на грудь.

— Завтра день рождения моей возлюбленной, которая давно замужем. Там будут пировать, а я буду умирать от голода…

Мне стало невыразимо жаль его.

— Разрешите мне хоть немного помочь вам, — сказал я, роясь в кошельке.

— Нет, нет, никаких денег! — воскликнул он, хватая меня за руку. — Я не зарабатываю на хлеб рассказами о своей нищете. Прошу вас, уйдите, уйдите… Приходите опять, если угодно, или еще где встретимся, а теперь уйдите.

Микулаш Алеш. Ян Неруда. Рисунок углем.

Он чуть не насильно поднял меня с места, погасил свечу, судорожно схватил меня за руку и так быстро потащил за собой по лестнице, что я чуть не упал.

— Прощайте! — сказал он, открыв входную дверь.

И за спиной моей загремел ключ в замке. Я внимательно осмотрел дом снаружи и побрел обратно. Метель перестала. Дойдя до угла, я опять услышал скрип отворяемой двери. Оглянулся — сзади, при свете фонаря, виднелась черная мужская фигура. Очевидно, несчастный искал утешения в зимней ночи.

Придя домой, я обнаружил, что у меня пропали кошелек и часы. Я не мог уснуть, занимаясь психологическими исследованиями. Все розыски оказались напрасными. Среди жильцов того дома не было ни одного похожего на моего незнакомца, а на чердаке вообще никто давно не жил, — мы нашли там только ворох растрепанной старой соломы да огарок свечи в разбитой бутылке.

Пражская идиллия Перевод Н. Аросевой

Каждый ребенок у нас знает пана Странского, и если б вы как-нибудь под вечер проходили по М…ской улице, вы бы тоже его узнали. Вы увидели бы его на песке, у фонтана, окруженным стайками детей. Дети визжат, гоняются друг за другом, прыгают — прямо голова кругом идет, а пан Странский прохаживается среди них, то кружась с ними в хороводе, то осторожно перешагивая через кучу песка, чтоб не разрушить воздвигнутый город, — или же командует сотней своих подражателей, которых он всех производит в канониры, ибо сам в свое время был канониром. Стоит ему пригрозить, что он сейчас уйдет, — мгновенно воцаряется тишина. Дети так и сияют от радости, а голубые глаза пана Странского светятся, как ласковое солнышко.

Оживление охватывает всю улицу, когда к вечеру пан Странский возвращается с работы и его синяя куртка с большой зеленой заплатой на спине медленно движется вверх по холму. «Я вижу синюю куртку!» — «А я бороду!» — «Это он, это пан Странский!» И дети бегут домой — просить разрешения поиграть на улице с паном Странским. В его согласии, настроении, охоте играть не возникает ни тени сомнения, — он ведь так любит детей! Пан Странский еле успевает пропустить в трактире кружку пива и закусить хлебом с сыром — уже тут как тут матери, которые просят его присмотреть за малышами. Он заверяет, что будет беречь их пуще глаза, допивает пиво, а дети уже облепили его со всех сторон, ведут на улицу, и тут ему приходится напрягать все внимание, чтоб не задеть кого-либо из детворы, которая так и вертится у него под ногами.