Стихотворения. Поэмы - [22]

и только кто-то

в озлобленье лютом

последний свой готовит перелет.

Мы хорошо работаем и дышим,

как говорится, пяди не хотим,

но если мы увидим и услышим,

то мы тогда навстречу полетим.

Ты, враг, тоску предсмертную изведай,

мы полетим по верному пути,

чтобы опять — товарищи с победой,

чтобы опять товарища спасти.

<1934>

Ратник Иван Иванов

Луговина, овраг да горка,

У колодца вода горька,

Гимнастерка, шинель, махорка

И фуражка без козырька.

Вся дорога сбита подковой —

В колеях этих что за толк?

На позицию шел стрелковый

По дороге по этой полк.

И казалось, путей обратных

Никогда нигде не найти,

Шел за ратником в ногу ратник

По разбитому в дым пути.

Не найти молодых и новых,

Хоть разыскивай сотню лет,

Где колеса шестидюймовых

Не оставили бы свой след.

Шли от луга они до луга

(Луговина — моя страна) —

Всё Уфимская и Ветлуга,

Всё Тамбовщина, Кострома.

За Россию, за богородиц —

От молебна в глазах туман —

Шел на битву нижегородец,

На войну Иванов Иван.

Где болело — какое место?

Где ноге в сапоге тесно?!

Из Семеновского уезда

Шло вдогонку за ним письмо.

В нем писали ему речисто,

Что картошка едва-едва

Уродилась, но водяниста…

Хлеба хватит до рождества.

Что беда привела несчастье —

Почему-то не вымок лен,

Захворала жена Настасья,

И во первых, строках поклон.

Тучи шли над полком, горбаты,

А ноге в сапоге тесно, —

Где-то возле горы Карпаты

Получил Иванов письмо.

До войны пролегала дорога,

Слезы капают велики.

Ночью выяснилась тревога,

Сразу рота пошла в штыки.

Пахло кровью, как от угара,

Мягких трупов катился ком,

Иванову тогда мадьяры

Пропороли живот штыком.

И в атаку шагнули снова.

Уцелевшие каждый раз

Про товарища Иванова

Невеселый вели рассказ.

Не сказать стихами такого —

Может, мать и жена жива?

Далеко от Карпат Дьяково…

Может, хватит до рождества?

<1934>

Сказание о герое гражданской войны товарище Громобое

Про того Громобоя напасти

происходит легенда сия

от лишения жизни и власти

государя России всея.

Как зазвякали звезды на шпорах,

Громобой вылетает, высок, —

возле-около пыхает порох

и пропитанный кровью песок.

Возгласите хвалу Громобою,

что прекрасен донельзя собой, —

сорок армий ведет за собою,

состоя во главе, Громобой.

И упала от края до края

эта сила, как ливень камней,

угнетатели, прочь удирая,

засекают кубанских коней.

И графья,

и князья,

и бароны,

и паны — до урядника вплоть,

и терзают орлы и вороны

их убитую мягкую плоть.

Поразбросаны всюду, как рюхи,

насекомые скачут по лбам,

и тогда победителю в руки

телеграммы идут по столбам.

Громобой по печатному дока,

содержанье имеет в мозгу —

что в течение

краткого срока

самолично явиться в Москву…

Приказание буквой любою

получается, в сердце звеня,

и подводят коня Громобою —

Громобой не желает коня.

А моторы, качаясь и воя,

поднимаются прямо до звезд —

самолет до Москвы Громобоя

во мгновение ока довез.

Облака проплывают, как сало,

он рукой ощущает звезду,

и в Москве Громобой у вокзала

вылезает на полном ходу.

Возгласите хвалу Громобою,

что прекрасен донельзя собой,

он и нас поведет за собою,

состоя во главе, Громобой.

<1934>

Сказание о сыне товарища Громобоя

Мы Громобоя не порочим

внезапным сообщеньем сим,

что у него, промежду прочим,

случайно оказался сын.

Пока крестьянам и рабочим

свободу добывал отец,

сын подрастал.

Промежду прочим,

ужасно жуткий молодец.

Сияла шея в два обхвата —

зачем такая? Вот вопрос.

И пальцы словно у ухвата,

и загогулиною нос.

Быков пугал щекою алой,

на левый глаз немного кос

и озорник.

Но милый малый,

промежду прочим, рос да рос.

И вот отец — герой и воин —

приехал под вечер домой,

великой чести удостоен:

предсельсовета…

Боже мой…

Штаны — подобные бутылкам.

Он входит в избу веселó,

гремит о матицу затылком

и материт на всё село.

Рукой корявой чешет проседь —

ведь больно все-таки…

А сын

приподнимается и просит:

— Не выражайтесь, гражданин…

И Громобой, узревший сына,

невероятно изумлен,

стоит, простите, как дубина

и хлопает глазами он.

Конечно, горло давит спазма,

но все-таки, придя в себя:

— Молокосос!..

— Дурак!..

И разно

он кроет юношу, сопя.

И глазом двигая кроваво

и напрягая связки жил,

орет, что я имею право,

поскольку кровью заслужил.

А ты передо мною — детство,

ты сопли вытри, не забудь,

поскольку все-таки отец твой

я, сукин сын, не кто-нибудь.

А сын, подлец,

горяч и звонок,

орет — в ушах трезвонит аж:

— Я революции ребенок

и сын,

а уж никак не ваш.

И долго пререканья эти

происходили глаз на глаз —

самостоятельные дети

какие все-таки у нас!

И кто кому там задал взбучку?

Шумели оба вперебой.

Потом по улице под ручку

пошли и сын

и Громобой.

<1934>

Эдуарду Багрицкому

Так жили поэты.

А. Блок

Охотник, поэт, рыбовод…

А дым растекался по крышам,

И гнилью гусиных болот

С тобою мы сызнова дышим.

Ночного привала уют

И песня тебе не на диво…

В одесской пивной подают

С горохом багровое пиво,

И пена кипит на губе,

И между своими делами

В пивную приходят к тебе

И Тиль Уленшпигель и Ламме.

В подвале сыром и глухом,

Где слушают скрипку дрянную,

Один закричал петухом,

Другой заказал отбивную,

А третий — большой и седой —

Сказал:

— Погодите с едой.

Не мясом единственным сыты

Мы с вами, друзья одесситы,

На вас напоследок взгляну.

Я завтра иду на войну

С бандитами, с батькой Махною…

Я, может, уже не спою

Ах, Черному, злому, ах, морю

Веселую песню мою…

Один огорчился простак