Стихотворения. Поэмы - [21]

Пушистую траву примяла около,

и ветер иглы начал развевать.

Потом собака старая подохла,

а я остался жить да поживать.

Я землю рыл,

я тосковал в овине,

я голодал во сне и наяву,

но не уйду теперь на половине

и до конца как надо доживу.

И по чьему-то верному веленью —

такого никогда не утаю —

я своему большому поколенью

большое предпочтенье отдаю.

Прекрасные,

тяжелые ребята, —

кто не видал — воочию взгляни, —

они на промыслах Биби-Эйбата,

и на пучине Каспия они.

Звенящие и чистые, как стекла,

над ними ветер дует боевой…

Вот жалко только,

что собака сдохла

и ель упала книзу головой.

1933

«Лес над нами огромным навесом…»

Лес над нами огромным навесом —

корабельные сосны,

казна, —

мы с тобою шатаемся лесом,

незабвенный товарищ Кузьма.

Только птицы лохматые, воя,

промелькнут, устрашая, грозя,

за плечами центрального боя

одноствольные наши друзья.

Наша молодость, песня и слава,

тошнотворный душок белены,

чернораменье до лесосплава,

занимает собой полстраны.

Так и мучимся, в лешего веря,

в этом логове, тяжком, густом;

нас порою пугает тетеря,

поднимая себя над кустом.

На болоте ни звона, ни стука,

все загублено злой беленой;

тут жила, по рассказам, гадюка

в половину болота длиной.

Но не верится все-таки — что бы

тишина означала сия?

Может, гадина сдохла со злобы

и поблекла ее чешуя?

Знаю, слышу, куда ни сунусь,

что не вечна ни песня, ни тьма,

что осыплется осень, как юность,

словно лиственница, Кузьма.

Колет руку неловкая хвоя

подбородка и верхней губы,

На планете, что мчится воя,

мы поднимемся, как дубы.

Ночь ли,

осень ли,

легкий свет ли,

мы летим, как планета вся,

толстых рук золотые ветви

над собой к небесам занеся.

И, не тешась любовью и снами,

мы шагаем, навеки сильны;

в ногу вместе с тяжелыми, с нами,

ветер с левой идет стороны.

И деревьев огромные трубы

на песчаные лезут бугры,

и навстречу поют лесорубы

и камнями вострят топоры.

1933

Из летних стихов

Всё цвело.

Деревья шли по краю

розовой, пылающей воды;

я, свою разыскивая кралю,

кинулся в глубокие сады.

Щеголяя шелковой обновой,

шла она.

Кругом росла трава.

А над ней —

   над кралею бубновой —

разного размера дерева.

Просто куст, осыпанный сиренью,

золотому дубу не под стать,

птичьему смешному населенью

все равно приказано свистать.

И на дубе темном, на огромном,

тоже на шиповнике густом,

в каждом малом уголке укромном

и под начинающим кустом,

в голубых болотах и долинах

знай свисти

и отдыха не жди,

но на тонких на ногах, на длинных

подошли,

рассыпались дожди.

Пролетели.

Осветило снова

золотом зеленые края —

как твоя хорошая обнова,

Лидия веселая моя?

Полиняла иль не полиняла,

как не полиняли зеленя, —

променяла иль не променяла,

не забыла, милая, меня?

Вечером мы ехали на дачу,

я запел, веселья не тая, —

может, не на дачу —

на удачу, —

где удача верная моя?

Нас обдуло ветром подогретым

и туманом с медленной воды,

над твоим торгсиновским беретом

плавали две белые звезды.

Я промолвил пару слов резонных,

что тепла по Цельсию вода,

что цветут в тюльпанах и газонах

наши областные города,

что летит особенного вида —

вырезная — улицей листва,

что меня порадовала, Лида,

вся подряд зеленая Москва.

Хорошо — забавно — право слово,

этим летом красивее я.

Мне понравилась твоя обнова,

кофточка зеленая твоя.

Ты зашелестела, как осина,

глазом повела своим большим:

— Это самый лучший…

Из Торгсина…

Импортный…

Не правда ль?

Крепдешин…

Я смолчал.

Пахнýло теплым летом

от листвы, от песен, от воды —

над твоим торгсиновским беретом

плавали две белые звезды.

Доплыли до дачи запыленной

и без уважительных причин

встали там, где над Москвой зеленой

звезды всех цветов и величин.

Я сегодня вечером — не скрою —

одинокой птицей просвищу.

Завтра эти звезды над Москвою

с видимой любовью разыщу.

<1934>

Спасение

Пусть по земле летит гроза оваций,

салют орудий тридцатитройной —

нам нашею страною любоваться,

как самой лучшей

нашею страной.

Она повсюду —

и в горах и в селах —

работу повседневную несет,

и лучших в мире —

храбрых и веселых —

она спасла, спасала и спасет.

И дальше в путь, невиданная снова;

а мы стеной, приветствуя, встаем —

«Челюскина» команду,

Димитрова,

спасителей фамилии поем.

Я песню нашу лирикою трону,

чтоб хороша была со всех сторон,

а поезд приближается к перрону,

и к поезду подвинулся перрон.

Они пойдут из поезда,

и синий

за ними холод —

звездный, ледяной,

тяжелый сумрак

и прозрачный иней

всю землю покрывает сединой.

На них глядит остекленелым глазом

огромная Медведица с высот,

бедой и льдами окружило разом

и к Северному полюсу несет.

А пароход измят,

   разбит, расколот,

покоится и стынет подо льдом —

медведи,

звезды острые

и холод

кругом, подогреваемый трудом.

Морями льдина белая омыта,

и никакая сила не спасет

и никогда…

На льдине лагерь Шмидта,

и к Северному полюсу несет.

А в лагере и женщины и дети,

медведи,

звезды острые, беда,

и обдувает ужасом на свете

спокойные жилые города.

Но есть Союз,

нет выхода иного, —

а ночью льдина катится ядром,

наутро снова,

выходите снова

наутро —

расчищать аэродром.

А ночью стынут ледяные горы,

а звезды омертвели и тихи.

В палатках молодые разговоры,

и Пушкина скандируют стихи.

Века прославят

льдами занесенных

и снова воскрешенных на земле.

Спасителей прославят

и спасенных

пылающие звезды на Кремле.

Мы их встречаем

песней и салютом,

пустая льдина к северу плывет,