Стихотворения, поэмы, 1924-1925 - [5]

Каждую мелочь

          мерь!

Держи

      восторгов елей!

Быт

       не прет в дверь.

Быт

       ползет

      из щеле́й!

Затянет

   тинкой зыбей,

слабых

   собьет с копыт.

Отбивайся,

      крепись,

         бей

быт!

[1924]

Два Берлина >*

Авто

   Курфюрстендам^*-ом катая,

удивляясь,

         раззеваю глаза —

Германия

        совсем не такая,

как была

      год назад.

На первый взгляд

общий вид:

в Германии не скулят.

Немец —

       сыт.

Раньше

   доллар —

         лучище яркий,

теперь

   «принимаем только марки».

По городу

        немец

         шествует гордо,

а раньше

      в испуге

         тек, как вода,

от этой самой

      от марки твердой

даже

   улыбка

      как мрамор тверда.

В сомненьи

      гляжу

         на сытые лица я.

Зачем же

      тогда —

         что ни шаг —

               полиция!

Слоняюсь

        и трусь

           по рабочему Норду^*.

Нужда

   худобой

      врывается в глаз.

Толки:

   «Вольфы…

         покончили с голоду…

Семьей…

       в коморке…

         открыли газ…»

Поймут,

поймут и глупые дети,

Если

   здесь

      хоть версту пробрели,

что должен

      отсюда

         родиться третий —

третий родиться —

            Красный Берлин.

Пробьется,

      какие рогатки ни выставь,

прорвется

        сквозь штык,

            сквозь тюремный засов.

Первая весть:

      за коммунистов^*

подано

   три миллиона голосов.

[1924]

Юбилейное >*

Александр Сергеевич,

      разрешите представиться.

               Маяковский.

Дайте руку!

      Вот грудная клетка.

            Слушайте,

               уже не стук, а стон;

тревожусь я о нем,

         в щенка смирённом львенке.

Я никогда не знал,

         что столько

               тысяч тонн

в моей

   позорно легкомыслой головенке.

Я тащу вас.

          Удивляетесь, конечно?

Стиснул?

       Больно?

         Извините, дорогой.

У меня,

   да и у вас,

         в запасе вечность.

Что нам

      потерять

            часок-другой?!

Будто бы вода —

           давайте

            мчать болтая,

будто бы весна —

         свободно

            и раскованно!

В небе вон

         луна

         такая молодая,

что ее

   без спутников

         и выпускать рискованно.

Я

   теперь

      свободен

         от любви

            и от плакатов.

Шкурой

      ревности медведь

            лежит когтист.

Можно

   убедиться,

         что земля поката, —

сядь

       на собственные ягодицы

            и катись!

Нет,

       не навяжусь в меланхолишке черной,

да и разговаривать не хочется

               ни с кем.

Только

   жабры рифм

      топырит учащённо

у таких, как мы,

      на поэтическом песке.

Вред — мечта,

      и бесполезно грезить,

надо

   весть

          служебную нуду.

Но бывает —

      жизнь

         встает в другом разрезе,

и большое

        понимаешь

         через ерунду.

Нами

   лирика

         в штыки

            неоднократно атакована,

ищем речи

         точной

         и нагой.

Но поэзия —

      пресволочнейшая штуковина:

существует —

      и ни в зуб ногой.

Например

         вот это —

            говорится или блеется?

Синемордое^*,

      в оранжевых усах,

Навуходоносором^*

         библейцем —

«Коопсах».

Дайте нам стаканы!

         знаю

            способ старый

в горе

   дуть винище,

         но смотрите —

                      из

выплывают

      Red и White Star’ы[1]

с ворохом

         разнообразных виз.

Мне приятно с вами, —

              рад,

               что вы у столика.

Муза это

      ловко

      за язык вас тянет.

Как это

   у вас

      говаривала Ольга?..

Да не Ольга!

      из письма

            Онегина к Татьяне.

— Дескать,

      муж у вас

         дурак

            и старый мерин,

я люблю вас,

      будьте обязательно моя,

я сейчас же

      утром должен быть уверен^*,

что с вами днем увижусь я. —

Было всякое:

         и под окном стояние,

пи́сьма,

   тряски нервное желе.

Вот

      когда

      и горевать не в состоянии —

это,

      Александр Сергеич,

            много тяжелей.

Айда, Маяковский!

         Маячь на юг!

Сердце

   рифмами вымучь —

вот

      и любви пришел каюк,

дорогой Владим Владимыч.

Нет,

      не старость этому имя!

Ту́шу

   вперед стремя́,

я

   с удовольствием

         справлюсь с двоими,

а разозлить —

      и с тремя.

Говорят —

я темой и-н-д-и-в-и-д-у-а-л-е-н!

Entre nous[2]…

      чтоб цензор не нацикал.

Передам вам —

         говорят —

            видали

даже

   двух

      влюбленных членов ВЦИКа.

Вот —

   пустили сплетню,

            тешат душу ею.

Александр Сергеич,

         да не слушайте ж вы их!

Может

   я

       один

      действительно жалею,

что сегодня

      нету вас в живых.

Мне

   при жизни

         с вами

         сговориться б надо.

Скоро вот

         и я

      умру

         и буду нем.

После смерти

      нам

         стоять почти что рядом:

вы на Пе,

       а я

      на эМ.

Кто меж нами?

      с кем велите знаться?!

Чересчур

       страна моя

         поэтами нища́.

Между нами

      — вот беда —

            позатесался На́дсон^*.

Мы попросим,

      чтоб его

            куда-нибудь

               на Ща!

А Некрасов

      Коля,

         сын покойного Алеши, —

он и в карты,

      он и в стих,

            и так

               неплох на вид.

Знаете его?

      вот он

         мужик хороший.

Этот

   нам компания —

         пускай стоит.

Что ж о современниках?!

Не просчитались бы,

         за вас

               полсотни о́тдав.

От зевоты

      скулы