Стихотворения, поэма, очерки, 1927 - [11]

     (пришли деньки!),

не имеется деньги́.

Ей

 в расцвете юных лет

растекаться в слезной слизи ли?

Не упадочница,

      нет!

Ждет,

      чтоб цены снизили.

Стонет

   улица

      от рева.

В восхищеньи хижины.

— Выходи скорей, Петрова, —

в лавке

   цены снижены.

Можешь

    в платьицах носиться

хошь с цветком,

      хошь с мушкою.

Снизили

    с аршина ситца

ровно

      грош с осьмушкою.

Радуйтесь!

     Не жизнь —

           малина.

Можете

    блестеть, как лак.

На коробке

     гуталина

цены

     ниже на пятак.

Наконец!

    Греми, рулада!

На тоску,

    на горечь плюньте! —

В лавке

    цены мармелада

вдвое снижены на фунте.

Словно ведьма

      в лампах сцены,

веником

    укрывши тело,

баба

  грустно

     смотрит в цены.

Как ей быть?

      и что ей делать?

И взяла,

    обдумав длинно,

тряпку ситца

      (на образчик),

две коробки гуталина,

мармелада —

      ящик.

Баба села.

     Масса дела.

Баба мыслит,

      травки тише,

как ей

  скрыть от срама

         тело…

Наконец

    у бабы вышел

из клочка

     с полсотней точек

на одну ноздрю платочек.

Работает,

    не ленится,

сияет именинницей, —

до самого коленца

сидит

  и гуталинится.

Гуталин не погиб.

Ярким светом о́жил.

На ногах

    сапоги

собственной кожи.

Час за часом катится,

баба

  красит платьице

в розаны

    в разные,

гуталином вмазанные.

Ходит баба

     в дождь

        и в зной,

искрясь

   горной голизной.

Но зато

   у этой Нади

нос

  и губы

     в мармеладе.

Ходит гуталинный чад

улицей

   и пахотцей.

Все коровы

     мычат,

и быки

   шарахаются.

И орет

   детишек банда:

— Негритянка

      из джаз-банда! —

И даже

   ноту

     Чемберлен

прислал

    колючую от терний:

что мы-де

     негров

        взяли в плен

и

 возбуждаем в Коминтерне.

В стихах

    читатель

        ждет морали.

Изволь:

   чтоб бабы не марались,

таких купцов,

      как в строчке этой,

из-за прилавка

      надо вымести,

и снизить

    цены

      на предметы

огромнейшей необходимости.

  

[1927]

Осторожный марш >*

Гляди, товарищ, в оба!

Вовсю раскрой глаза!

Британцы

     твердолобые

республике грозят.

Не будь,

    товарищ,

слепым

   и глухим!

Держи,

   товарищ,

порох

      сухим!

Стучат в бюро Аркосовы,

со всех сторон насев:

как ломом,

     лбом кокосовым

ломают мирный сейф.

С такими,

     товарищ,

не сваришь

     ухи.

Держи,

   товарищ,

порох

      сухим!

Знакомы эти хари нам,

не нов для них подлог:

подпишут

     под Бухарина

любой бумажки клок^*.

Не жаль им,

     товарищи,

бумажной

     трухи.

Держите,

    товарищи,

порох

      сухим!

За барыней,

     за Англией

и шавок лай летит, —

уже

  у новых Врангелей

взыгрался аппетит.

Следи,

   товарищ,

за лаем

   лихим.

Держи,

   товарищ,

порох

      сухим!

Мы строим,

     жнем

        и сеем.

Наш лозунг:

     «Мир и гладь».

Но мы

   себя

     сумеем

винтовкой отстоять.

Нас тянут,

     товарищ,

к войне

   от сохи.

Держи,

   товарищ,

порох

      сухим!

  

[1927]

Венера Милосская и Вячеслав Полонский >*

Сегодня я,

     поэт,

         боец за будущее,

оделся, как дурак.

        В одной руке —

венок

  огромный

      из огромных незабудищей,

в другой —

     из чайных —

           розовый букет.

Иду

  сквозь моторно-бензинную мглу

в Лувр^*.

Складку

   на брюке

        выправил нервно;

не помню,

     платил ли я за билет;

и вот

  зала,

     и в ней

        Венерино

дезабилье.

Первое смущенье.

        Рассеялось когда,

я говорю:

     — Мадам!

По доброй воле,

      несмотря на блеск,

сюда

     ни в жизнь не навострил бы лыж.

Но я

  поэт СССР —

        ноблес

оближ^*!

У нас

  в республике

        не меркнет ваша слава.

Эстеты

   мрут от мраморного лоска.

Короче:

   я —

     от Вячеслава

Полонского.

Носастей грека он.

        Он в вас души не чает.

Он

 поэлладистей Лициниев и Люциев,

хоть редактирует

      и «Мир»,

           и «Ниву»,

               и «Печать

и революцию»^*.

Он просит передать,

         что нет ему житья.

Союз наш

     грубоват для тонкого мужчины.

Он много терпит там

         от мужичья,

от лефов и мастеровщины.

Он просит передать,

         что, «леф» и «праф» костя́,

в Элладу он плывет

            надклассовым сознаньем.

Мечтает он

     об эллинских гостях,

о тогах,

   о сандалиях в Рязани,

чтобы гекзаметром

        сменилась

            лефовца строфа,

чтобы Радимовы

        скакали по дорожке^*,

и чтоб Радимов

         был

         не человек, а фавн, —

чтобы свирель,

      набедренник

            и рожки.

Конечно,

    следует иметь в виду, —

у нас, мадам,

     не все такие там.

Но эту я

    передаю белиберду.

На ней

   почти официальный штамп.

Велено

   у ваших ног

положить

     букеты и венок.

Венера,

   окажите честь и счастье,

катите

   в сны его

        элладских дней ладью…

Ну,

  будет!

     Кончено с официальной частью.

Мадам,

   адью! —

Ни улыбки,

     ни привета с уст ее.

И пока

   толпу очередную

           загоняет Кук^*,

расстаемся

     без рукопожатий

           по причине полного отсутствия

рук.

Иду —

   авто дудит в дуду.

Танцую — не иду.

Домой!

   Внимателен

           и нем

стою в моем окне.

Напротив окон

      гладкий дом

горит стекольным льдом.

Горит над домом

        букв жара́ —

гараж.

Не гараж —

     сам бог!

«Миль вуатюр,

      дё сан бокс».

В переводе на простой:

«Тысяча вагонов,

        двести стойл».

Товарищи!

     Вы

      видали Ройльса^*?

Ройльса,

    который с ветром сросся?

А когда стоит —

кит.

И вот этого

     автомобильного кита ж

подымают

     на шестой этаж!

Ставши