Стихотворения, очерки, 1925-1926 - [6]

«Сан Луи́с»,

      «Мичига́н»,

           «Иллино́йс»!

Дальше, поезд

       огнями расцвеченный!

Лез,

  обгоняет,

      храпит.

В Нью-Йорк несется

         «Тве́нти се́нчери

экспресс».

     Курьерский!

          Рапи́д!

Кругом дома,

      в этажи затеряв

путей

   и проволок множь.

Теряй шапчонку,

        глаза задеря,

все равно —

      ничего не поймешь!

[1926]

Бродвей >*

Асфальт — стекло.

        Иду и звеню.

Леса и травинки —

         сбриты.

На север

    с юга

      идут авеню,

на запад с востока —

            стриты.

А между —

     (куда их строитель завез!) —

дома

  невозможной длины.

Одни дома

     длиною до звезд,

другие —

     длиной до луны.

Янки

  подошвами шлепать

           ленив:

простой

    и курьерский лифт.

В 7 часов

    человечий прилив,

в 17 часов —

      отлив.

Скрежещет механика,

          звон и гам,

а люди

   немые в звоне.

И лишь замедляют

        жевать чуингам,

чтоб бросить:

      «Мек мо́ней?»

Мамаша

    грудь

      ребенку дала.

Ребенок,

    с каплями и́з носу,

сосет

   как будто

       не грудь, а долла́р —

занят

   серьезным

       бизнесом.

Работа окончена.

        Тело обвей

в сплошной

        электрический ветер.

Хочешь под землю —

          бери собвей,

на небо —

     бери элевейтер.

Вагоны

    едут

      и дымам под рост,

и в пятках

     домовьих

         трутся,

и вынесут

     хвост

       на Бру́клинский мост,

и спрячут

     в норы

        под Гу́дзон.

Тебя ослепило,

       ты

        осовел.

Но,

      как барабанная дробь,

из тьмы

    по темени:

           «Кофе Максве́л

гуд

  ту да ласт дроп».

А лампы

    как станут

         ночь копать,

ну, я доложу вам —

         пламечко!

Налево посмотришь —

          мамочка мать!

Направо —

     мать моя мамочка!

Есть что поглядеть московской братве.

И за́ день

    в конец не дойдут.

Это Нью-Йорк.

       Это Бродвей.

Гау ду ю ду!

Я в восторге

      от Нью-Йорка города.

Но

      кепчонку

      не сдерну с виска.

У советских

      собственная гордость:

на буржуев

     смотрим свысока.

6 августа — Нью-Йорк.

[1925]

Свидетельствую >*

Вид индейцев таков:

пернат,

      смешон

       и нездешен.

Они

  приезжают

       из первых веков

сквозь лязг

     «Пенсильвэниа Сте́йшен».

Им

  Ку́лиджи

       пару пальцев суют.

Снимают

       их

      голливудцы.

На крыши ведут

       в ресторанный уют.

Под ними,

     гульбу разгудевши свою,

ньюйоркские улицы льются.

Кто их радует?

       чем их злят?

О чем их дума?

       куда их взгляд?

Индейцы думают:

        «Ишь —

            капитал!

Ну и дома́ застроил.

Всё отберем

      ни за пятак

при

  социалистическом строе.

Сначала

    будут

       бои клокотать.

А там

   ни вражды,

        ни начальства!

Тишь

  да гладь

      да божья благодать —

сплошное лунача́рство.

Иными

      рейсами

       вспенятся воды;

пойдут

      пароходы зажаривать,

сюда

   из Москвы

        возить переводы

произведений Жарова.

И радио —

     только мгла легла —

правду-матку вызвенит.

Придет

    и расскажет

         на весь вигвам,

в чем

   красота

      жизни.

И к правде

     пойдет

        индейская рать,

вздымаясь

     знаменной уймою…»

Впрочем,

    зачем

       про индейцев врать?

Индейцы

    про это

          не думают.

Индеец думает:

       «Там,

         где черно́

воде

  у моста в оскале,

плескался

       недавно

        юркий челнок

деда,

   искателя скальпов.

А там,

   где взвит

       этажей коробо́к

и жгут

   миллион киловатт, —

стоял

   индейский

          военный бог,

брюхат

   и головат.

И всё,

   что теперь

       вокруг течет,

всё,

  что отсюда видимо, —

всё это

   вытворил белый черт,

заморская

     белая ведьма.

Их

     всех бы

     в лес прогнать

            в один,

и мы чтоб

     с копьем гонялись…»

Поди

  под такую мысль

          подведи

классовый анализ.

Мысль человечья

        много сложней,

чем знают

     у нас

       о ней.

Тряхнув

    оперенья нарядную рядь

над пастью

     облошаделой,

сошли

   и — пока!

        пошли вымирать.

А что им

       больше

        делать?

Подумай

    о новом агит-винте.

Винти,

   чтоб задор не гас его.

Ждут.

   Переводи, Коминтерн,

расовый гнев

      на классовый.

[1926]

Барышня и Вульворт >*

Бродвей сдурел.

       Бегня и гу́лево.

Дома́

  с небес обрываются

           и висят.

Но даже меж ними

           заметишь Ву́льворт.

Корсетная коробка

        этажей под шестьдесят.

Сверху

   разведывают

         звезд взводы,

в средних

     тайпистки

         стрекочут бешено.

А в самом нижнем —

          «Дрогс со́да,

грет энд фе́ймус ко́мпани-нѐйшенал».

А в окошке мисс

          семнадцати лет

сидит для рекламы

        и точит ножи.

Ржавые лезвия

       фирмы «Жиллет»

кладет в патентованный

           железный зажим

и гладит

    и водит

        кожей ремня.

Хотя

   усов

     и не полагается ей,

но водит

    по губке,

        усы возомня, —

дескать —

     готово,

        наточил и брей.

Наточит один

      до сияния лучика

и новый ржавый

        берет для возни.

Наточит,

    вынет

       и сделает ручкой.

Дескать —

     зайди,

        купи,

          возьми.

Буржуем не сделаешься с бритвенной точки.

Бегут без бород

       и без выражений на лице.

Богатств буржуйских особые источники:

работай на доллар,

        а выдадут цент.

У меня ни усов,

       ни долларов,

             ни шевелюр, —

и в горле

    застревают

         английского огрызки.

Но я подхожу

      и губми шевелю —

как будто

    через стекло

          разговариваю по-английски.