Стихотворения, очерки, 1925-1926 - [10]

слов ржавеет сталь,

         чернеет баса медь.

Почему

    под иностранными дождями

вымокать мне,

         гнить мне

           и ржаветь?

Вот лежу,

    уехавший за во́ды,

ленью

   еле двигаю

        моей машины части.

Я себя

   советским чувствую

            заводом,

вырабатывающим счастье.

Не хочу,

    чтоб меня, как цветочек с полян,

рвали

   после служебных тя́гот.

Я хочу,

    чтоб в дебатах

          потел Госплан,

мне давая

     задания на́ год.

Я хочу,

    чтоб над мыслью

           времен комиссар

с приказанием нависал.

Я хочу,

    чтоб сверхставками спе́ца

получало

    любовищу сердце.

Я хочу

   чтоб в конце работы

            завком

запирал мои губы

        замком.

Я хочу,

   чтоб к штыку

         приравняли перо.

С чугуном чтоб

       и с выделкой стали

о работе стихов,

       от Политбюро,

чтобы делал

      доклады Сталин.

«Так, мол,

     и так…

        И до самых верхов

прошли

    из рабочих нор мы:

в Союзе

    Республик

         пониманье стихов

выше

   довоенной нормы…»

[1925]

Стихотворения, 1926

Краснодар >*

Северяне вам наврали

о свирепости февральей:

про метели,

     про заносы,

про мороз розовоносый.

Солнце жжет Краснодар,

словно щек краснота.

Красота!

Вымыл все февраль

         и вымел —

не февраль,

     а прачка,

и гуляет

    мостовыми

разная собачка.

Подпрыгивают фоксы —

показывают фокусы.

Кроме лапок,

      вся, как вакса,

низко пузом стелется,

волочит

    вразвалку

        такса

длинненькое тельце.

Бегут,

   трусят дворняжечки —

мохнатенькие ляжечки.

Лайка

   лает,

     взвивши нос,

на прохожих Ванечек;

пес такой

     уже не пес,

это —

   одуванчик.

Легаши,

    сетера́,

мопсики, этцетера́.

Даже

   если

     пара луж,

в лужах

    сотня солнц юли́тся.

Это ж

   не собачья глушь,

а собачкина столица.

[1926]

Строго воспрещается >*

Погода такая,

      что маю впору.

Май —

    ерунда.

       Настоящее лето.

Радуешься всему:

        носильщику,

             контролеру

билетов.

Руку

   само

     подымает перо,

и сердце

    вскипает

        песенным даром.

В рай

   готов

     расписать перрон

Краснодара.

Тут бы

    запеть

       соловью-трелёру.

Настроение —

       китайская чайница!

И вдруг

    на стене:

        — Задавать вопросы

                 контролеру

строго воспрещается! —

И сразу

    сердце за удила́.

Соловьев

     камнями с ветки.

А хочется спросить:

         — Ну, как дела?

Как здоровьице?

        Как детки? —

Прошел я,

     глаза

       к земле низя́,

только подхихикнул,

         ища покровительства.

И хочется задать вопрос,

           а нельзя —

еще обидятся:

      правительство!

[1926]

Сергею Есенину >*

Вы ушли,

     как говорится,

           в мир иной.

Пустота…

     Летите,

        в звезды врезываясь.

Ни тебе аванса,

       ни пивной.

Трезвость.

Нет, Есенин,

      это

        не насмешка.

В горле

    горе комом —

          не смешок.

Вижу —

     взрезанной рукой помешкав,

собственных

      костей

         качаете мешок.

— Прекратите!

       Бросьте!

           Вы в своем уме ли?

Дать,

   чтоб щеки

          заливал

           смертельный мел?!

Вы ж

   такое

     загибать умели,

что другой

     на свете

         не умел.

Почему?

    Зачем?

       Недоуменье смяло.

Критики бормочут:

         — Этому вина

то…

  да сё…

     а главное,

          что смычки мало,

в результате

      много пива и вина. —

Дескать,

    заменить бы вам

           богему

              классом,

класс влиял на вас,

         и было б не до драк.

Ну, а класс-то

       жажду

          заливает квасом?

Класс — он тоже

        выпить не дурак.

Дескать,

    к вам приставить бы

             кого из напосто̀в —

стали б

    содержанием

          премного одарённей.

Вы бы

    в день

       писали

          строк по сто́,

утомительно

      и длинно,

           как Доронин.

А по-моему,

      осуществись

           такая бредь,

на себя бы

     раньше наложили руки.

Лучше уж

     от водки умереть,

чем от скуки!

Не откроют

      нам

        причин потери

ни петля,

     ни ножик перочинный.

Может,

    окажись

        чернила в «Англетере»,

вены

   резать

      не было б причины.

Подражатели обрадовались:

            бис!

Над собою

     чуть не взвод

           расправу учинил.

Почему же

     увеличивать

          число самоубийств?

Лучше

    увеличь

        изготовление чернил!

Навсегда

    теперь

       язык

         в зубах затворится.

Тяжело

    и неуместно

         разводить мистерии.

У народа,

     у языкотворца,

умер

  звонкий

      забулдыга подмастерье.

И несут

    стихов заупокойный лом,

с прошлых

     с похорон

          не переделавши почти.

В холм

   тупые рифмы

         загонять колом —

разве так

     поэта

        надо бы почтить?

Вам

  и памятник еще не слит, —

где он,

   бронзы звон

         или гранита грань? —

а к решеткам памяти

         уже

           понанесли

посвящений

      и воспоминаний дрянь.

Ваше имя

     в платочки рассоплено,

ваше слово

      слюнявит Собинов

и выводит

     под березкой дохлой —

«Ни слова,

     о дру-уг мой,

          ни вздо-о-о-о-ха.»

Эх,

  поговорить бы и́наче

с этим самым

       с Леонидом Лоэнгринычем!

Встать бы здесь

       гремящим скандалистом:

— Не позволю

       мямлить стих

             и мять! —

Оглушить бы

      их

        трехпалым свистом

в бабушку

     и в бога душу мать!

Чтобы разнеслась

        бездарнейшая по́гань,

раздувая

    темь

      пиджачных парусов,

чтобы

    врассыпную