Стихотворения, не вошедшие в сборники - [18]

пребудешь ты безликим, как само

бессмертие… И вдаль ушел с улыбкой.

Декабрь 1924

УТРО

Шум зари мне чудился, кипучий

муравейник отблесков за тучей.

На ограду мрака и огня,

на ограду реющего рая

облокачивался Зодчий Дня,

думал и глядел, не раскрывая

своего туманного плаща,

как толпа работников крылатых,

крыльями блестящими треща,

солнце поднимает на канатах.

Выше, выше… выше! Впопыхах

просыпаюсь. Купол занавески,

полный ветра, в синеватом блеске

дышит и спадает. Во дворах

по коврам уже стучат служанки,

и пальбою плоской окружен,

медяки вымаливает стон

старой, удивительной шарманки…

Берлин, 5. 12. 24.

В ПЕЩЕРЕ

Над Вифлеемом ночь застыла.

Я блудную овцу искал.

В пещеру заглянул — и было

виденье между черных скал.

Иосиф, плотник бородатый,

сжимал, как смуглые тиски,

ладони, знавшие когда-то

плоть необструганной доски.

Мария слабая на чадо

улыбку устремляла вниз,

вся умиленье, вся прохлада

линялых синеватых риз.

А он, младенец светлоокий

в венце из золотистых стрел,

не видя матери, в потоки

своих небес уже смотрел.

И рядом, в темноте счастливой,

по белизне и бубенцу

я вдруг узнал, пастух ревнивый,

свою пропавшую овцу.

11 декабря 1924

Берлин

ВЕЛИКАН

Я вылепил из снега великана,

дал жизнь ему и в ночь на Рождество

к тебе, в поля, через моря тумана,

я, грозный мастер, выпустил его.

Над ним кружились вороны, как мухи

над головою белого быка…

Его не вьюги создали, не духи,

а только огрубелая тоска.

Слепой, как мрамор, — близился он к цели,

шагал, — неотразимый, как зима.

Охотники, плутавшие в метели,

его видали и сошли с ума.

И вот достиг он твоего предела —

и замер вдруг: цвела твоя страна,

была ты счастлива, дышала, рдела,

в твоей стране всем правила весна!

Легка, проста, с душою шелковистой,

ты в солнечной скользила тишине —

и новому попутчику так чисто,

так гордо говорила обо мне!

И, перед этим солнцем отступая,

поняв, что с ним соперничать нельзя,

растаяла тоска моя слепая,

вся синевой весеннею сквозя…

13 декабря 1924

Берлин

К РОДИНЕ

Ночь дана, чтоб думать и курить

и сквозь дым с тобою говорить.

Хорошо… Пошуркивает мышь,

много звезд в окне и много крыш.

Кость в груди нащупываю я:

родина, вот эта кость — твоя.

Воздух твой, вошедший в грудь мою,

я тебе стихами отдаю.

Синей ночью рдяная ладонь

охраняла вербный твой огонь.

И тоскуют впадины ступней

по земле пронзительной твоей.

Так все тело — только образ твой,

и душа, как небо над Невой.

Покурю и лягу, и засну,

и твою почувствую весну:

угол дома, памятный дубок,

граблями расчесанный песок.

<25 декабря 1924>

ПЛЕВИЦКОЙ

Кипит, и пенится, и бродит…

то греет, как румяный день,

то, Богу жалуясь, отходит

как будто в бархатную тень.

Шепнула о тишайшей муке

и снова прянула, спеша, —

Ты, пролетающая в звуки,

росой омытая душа!

Уста отчизны молчаливы:

не смеют жаворонки петь,

молчат незреющие нивы

и неколышимая медь…

Но от навета, от попранья,

от унизительного зла, —

в державу славного изгнанья

ты наши песни унесла!

<3 января 1925>

КОНЬКОБЕЖЕЦ

Плясать на льду учился он у музы,

у зимней Терпсихоры… Погляди:

открытый лоб, и черные рейтузы,

и огонек медали на груди.

Он вьется, и под молнией алмазной

его непостижимого конька

ломается, растет звездообразно

узорное подобие цветка.

И вот на льду, густом и шелковистом,

подсолнух обрисован. Но постой —

не я ли сам, с таким певучим свистом,

коньком стиха блеснул перед тобой.

Оставил я один узор словесный,

мгновенно раскружившийся цветок.

И завтра снег бесшумный и отвесный

запорошит исчерченный каток.

<5 февраля 1925>

"Пою. Где ангелы? В разлуке…"

Пою. Где ангелы? В разлуке

я проживаю с ними, ведь:

и еле слышимые звуки…

"И неколышимая медь"…

Прошла. Устало оглянулась.

Ты видишь Блютнера рояль?

К бемолям, сидя, прикоснулась —

и еле слышима педаль.

Домов и кубиков ступени.

Над крышей проволоки сеть.

Волью изысканное пенье

я в неколышимую медь.

<1 апреля 1925>

БЕРЛИНСКАЯ ВЕСНА

Нищетою необычной

на чужбине дорожу.

Утром в ратуше кирпичной

за конторкой не сижу.

Где я только не шатаюсь

в пустоте весенних дней!

И к подруге возвращаюсь

все позднее и поздней.

В полумраке стул задену

и, нащупывая свет,

так растопаюсь, что в стену

стукнет яростно сосед.

Утром он наполовину

открывать окно привык,

чтобы высунуть перину,

как малиновый язык.

Утром музыкант бродячий

двор наполнит до краев

при участии горячей

суматохи воробьев.

Понимают, слава Богу,

что всему я предпочту

дикую мою дорогу,

золотую нищету.

14 мая 1925

ИЗГНАНЬЕ

Я занят странными мечтами

в часы рассветной полутьмы:

что, если б Пушкин был меж нами —

простой изгнанник, как и мы?

Так, удалясь в края чужие,

он вправду был бы обречен

"вздыхать о сумрачной России",

как пожелал однажды он.

Быть может, нежностью и гневом —

как бы широким шумом крыл, —

еще неслыханным напевом

он мир бы ныне огласил.

А может быть и то: в изгнанье

свершая страннический путь,

на жарком сердце плащ молчанья

он предпочел бы запахнуть, —

боясь унизить даже песней,

высокой песнею своей,

тоску, которой нет чудесней,

тоску невозвратимых дней…

Но знал бы он: в усадьбе дальней

одна душа ему верна,

одна лампада тлеет в спальне,

старуха вяжет у окна.

Голубка дряхлая дождется!

Ворота настежь… Шум живой…

Вбежит он, глянет, к ней прижмется

и все расскажет — ей одной…

<14 июня 1925>

СОН

Однажды ночью подоконник

дождем был шумно орошен.