Стихотворения, не вошедшие в сборники - [17]

маленькая муза, трепеща,

высунулась робко из-за края

нашего широкого плаща.

11 сентября 1924

Берлин

"Отдалась необычайно…"

Отдалась необычайно

на крыле тупом и плоском

исполинского Бехштайна,

и живая наша тайна

в глубине под черным лоском

глухо струны колебала.

Это было после бала, —

и, подобные полоскам

густо вытканной гуаши,

лунные лучи во мраке

отражались в черном лаке,

и глухие вопли наши

упоительно пронзали

бездны струнные Бехштайна,

нас принявшего случайно

после бала, в темном зале…

<24 сентября 1924>

"Откуда прилетел? Каким ты дышишь горем…"

Откуда прилетел? Каким ты дышишь горем?

Скажи мне, отчего твои уста, летун,

как мертвые, бледны, а крылья пахнут морем?

И демон мне в ответ: "Ты голоден и юн,

но не насытишься ты звуками. Не трогай

натянутых тобой нестройных этих струн.

Нет выше музыки, чем тишина. Для строгой

ты создан тишины. Узнай ее печать

на камне, на любви и в звездах над дорогой".

Исчез он. Тает ночь. Мне Бог велел звучать.

27 сентября 1924

Берлин

СТРАНА СТИХОВ

Дай руки, в путь! Найдем среди планет

пленительных такую, где не нужен

житейский труд. От хлеба до жемчужин —

всё купит звон особенных монет.

И доступа злым и бескрылым нет

в блаженный край, что музой обнаружен,

где нам дадут за рифму целый ужин

и целый дом за правильный сонет.

Там будем мы свободны и богаты…

Какие дни. Как благостны закаты.

Кипят ключи кастальские во мгле.

И, глядя в ночь на лунные оливы

в стране стихов, где боги справедливы,

как тосковать мы будем о земле!

26 октября 1924

КОСТЕР

На сумрачной чужбине, в чаще,

где ужас очертанья стер,

среди прогалины — горящий,

как сердце жаркое, костер.

Вокруг синеющие тени,

и сквозь летающую сеть

теней и рдяных отражений

склоненных лиц не рассмотреть.

Но, отгоняя сумрак жадный,

вот песня вспыхнула в тиши,

гори, гори, костер отрадный,

шинели наши осуши.

И снова всколыхнулись плечи,

и снова полнозвучный взмах,

кипят воинственные речи,

и слезы светятся в глазах.

Зверье, блуждающее в чащах,

лесные духи и ветра

бегут от этих глаз горящих

и от поющего костра.

Зато с каким благоговеньем,

с какою верой в трудный путь,

утешен пламенем и пеньем,

подходит странник отдохнуть.

26 ноября 1924

Берлин

ТРИ ШАХМАТНЫХ СОНЕТА

1

В ходах ладьи — ямбический размер,

в ходах слона — анапест. Полутанец,

полурасчет — вот шахматы. От пьяниц

в кофейне шум, от дыма воздух сер.

Там Филидор сражался и Дюсер.

Теперь сидят — бровастый, злой испанец

и гном в очках. Ложится странный глянец

на жилы рук, а взгляд — как у химер.

Вперед ладья прошла стопами ямба.

Потом опять — раздумие. "Карамба,

сдавайтесь же!" Но медлит тихий гном.

И вот толкнул ногтями цвета йода

фигуру. Так! Он жертвует слоном:

волшебный шах и мат в четыре хода.

<30 ноября 1924>

2

Движенья рифм и танцовщиц крылатых

есть в шахматной задаче. Посмотри:

тут белых семь, а черных только три

на световых и сумрачных квадратах.

Чернеет ферзь между коней горбатых,

и пешки в ночь впились, как янтари.

Решенья ждут и слуги, и цари

в резных венцах и высеченных латах.

Звездообразны каверзы ферзя.

Дразнящая, узорная стезя

уводит мысль, — и снова ум во мраке.

Но фея рифм — на шахматной доске

является, отблескивая в лаке,

и — легкая — взлетает на носке.

<30 ноября 1924>

3

Я не писал законного сонета,

хоть в тополях не спали соловьи, —

но, трогая то пешки, то ладьи,

придумывал задачу до рассвета.

И заключил в узор ее ответа

всю нашу ночь, все возгласы твои,

и тень ветвей, и яркие струи

текучих звезд, и мастерство поэта.

Я думаю, испанец мой, и гном,

и Филидор — в порядке кружевном

скупых фигур, играющих согласно, —

увидят все, — что льется лунный свет,

что я люблю восторженно и ясно,

что на доске составил я сонет.

<30 ноября 1924>

ШЕКСПИР

Среди вельмож времен Елизаветы

и ты блистал, чтил пышные заветы,

и круг брыжей, атласным серебром

обтянутая ляжка, клин бородки —

все было, как у всех… Так в плащ короткий

божественный запахивался гром.

Надменно-чужд тревоге театральной,

ты отстранил легко и беспечально

в сухой венок свивающийся лавр

и скрыл навек чудовищный свой гений

под маскою, но гул твоих видений

остался нам: венецианский мавр

и скорбь его; лицо Фальстафа — вымя

с наклеенными усиками; Лир

бушующий… Ты здесь, ты жив, — но имя,

но облик свой, обманывая мир,

ты потопил в тебе любезной Лете.

И то сказать: труды твои привык

подписывать — за плату — ростовщик,

тот Вилль Шекспир, что "Тень" играл в "Гамлете",

жил в кабаках и умер, не успев

переварить кабанью головизну…

Дышал фрегат, ты покидал отчизну.

Италию ты видел. Нараспев

звал женский голос сквозь узор железа,

звал на балкон высокого инглеза,

томимого лимонною луной

на улицах Вероны. Мне охота

воображать, что, может быть, смешной

и ласковый создатель Дон Кихота

беседовал с тобою — невзначай,

пока меняли лошадей, — и, верно,

был вечер синь. В колодце, за таверной,

ведро звенело чисто… Отвечай,

кого любил? Откройся, в чьих записках

ты упомянут мельком? Мало ль низких,

ничтожных душ оставили свой след —

каких имен не сыщешь у Брантома!

Откройся, бог ямбического грома,

стоустый и немыслимый поэт!

Нет! В должный час, когда почуял — гонит

тебя Господь из жизни, — вспоминал

ты рукописи тайные и знал,

что твоего величия не тронет

молвы мирской бесстыдное клеймо,

что навсегда в пыли столетий зыбкой