Стихотворения, не вошедшие в сборники - [13]

и в глиняный кувшин, лоснящийся глазурью,

луна вонзается дрожа.

26. 7. 23.

"Как бледная заря, мой стих негромок"

Как бледная заря, мой стих негромок,

и кратко звуковое бытие,

и вряд ли мой разборчивый потомок

припомнит птичье прозвище мое.

Что ж делать, муза, жизнь моя. Мы будем

в подстрочном примечанье скромно жить…

Не прозвенеть, не высказать мне людям,

что надо Божьей тенью дорожить.

Что Божья тень волнистая сквозь наши

завесы разноцветные видна;

что день и ночь — две дорогие чаши

живой воды и звездного вина.

Не прозвенеть, не высказать — и скоро

мою забудут бледную зарю,

и первая забудет та, которой

последние лучи я подарю.

И все же, муза, счастлив я… Ты нежность,

ты — тишина; с тобой нельзя грустить;

ты в пенье дней житейскую мятежность,

как лишний слог, не можешь допустить.

31. 8. 23.

"Ночь свищет, и в пожары млечные"

Ночь свищет, и в пожары млечные,

в невероятные края,

доваливаясь в бездны вечные,

идет по звездам мысль моя,

как по волнам во тьме неистовой,

где манит Господа рука

растрепанного, серебристого,

скользящего ученика…

2. 9. 23.

РОДИНА

Когда из родины звенит нам

сладчайший, но лукавый слух, —

не празднословью, не молитвам

мой предается скорбный дух.

Нет, — не из сердца, вот отсюда,

где боль неукротима, вот —

крылом, окровавленной грудой,

обрубком костяным — встает

мой клекот, клокотанье: Боже,

Ты, отдыхающий в раю, —

на смертном, на проклятом ложе

тронь, воскреси — ее… мою!..

<23 сентября 1923>

ОЛЕНЬ

Слова — мучительные трубы,

гремящие в глухом лесу, —

следят, перекликаясь грубо,

куда я пламя пронесу.

Но что мне лай Дианы жадной,

ловитвы топот и полет?

Моя душа — олень громадный —

псов обезумевших стряхнет.

Стряхнет — и по стезе горящей

промчится, распахнув рога,

сквозь черные ночные чащи

на огненные берега!

<23 сентября 1923>

"Я помню в плюшевой оправе"

Я помню в плюшевой оправе

дагерротипную мечту

и очи в северной дубраве,

и губы в громовом порту.

Но ты… Прямой и тонкой тенью,

как бы ступая по стеклу,

внимая призрачному пенью,

вникая пристально во мглу,

— во мглу, где под железным кленом

я ждал, где, завернув с угла,

сквозные янтари со стоном

текли в сырые зеркала —

безгласно в эту мглу вошла ты,

и все, что скучно стыло встарь,

все сказкой стало: клен зубчатый,

геометрический фонарь…

Ты… Платье черное мне снится,

во взгляде сдержанный огонь,

мне тихо на рукав ложится

продолговатая ладонь.

И вдруг, улыбкою нежданной

блеснув, указываешь мне:

клин теневой, провал обманный

на бледной, на косой стене.

Да, правда: город угловатый

играет жизнью колдовской

с тех пор, как в улицу вошла ты

своей стеклянною стопой.

И в этом мире небывалом

теней и света мы одни.

Вчера нам снились за каналом

венецианские огни.

И Гофман из зеркальной двери

вдруг вышел и в плаще прошел,

а под скамьею в темном сквере

я веер костяной нашел.

И непонятный выступ медный

горит сквозь дальнее стекло,

а на стене, косой и бледной —

откуда? — черное крыло.

Гадая, все ты отмечаешь,

все игры вырезов ночных,

заговорю ли — отвечаешь,

как бы доканчивая стих.

Таинственно скользя по гласным,

ты шепчешь, замираешь ты,

и на лице твоем неясном

ловлю я тень моей мечты.

А там над улицею сонной,

черты земные затая,

стеною странно освещенной

стоит за мною жизнь моя.

Берлин, 25. 9. 23.

"Санкт-Петербург — узорный иней,"

Санкт-Петербург — узорный иней,

ex libris[4] беса, может быть,

но дивный… Ты уплыл, и ныне

мне не понять и не забыть.

Мой Пушкин бледной ночью, летом,

сей отблеск объяснял своей

Олениной, а в пенье этом

сквозная тень грядущих дней.

И ныне: лепет любопытных,

прах, нагота, крысиный шурк

в книгохранилищах гранитных;

и ты уплыл, Санкт-Петербург.

И долетая сквозь туманы

с воздушных площадей твоих,

меня печалит музы пьяной

скуластый и осипший стих.

Берлин, 25. 9. 23.

АВТОБУС

Расшатывая сумрак бурый

огнями, жестяным горбом,

на шинах из слоновой шкуры

гремящий прокатился дом.

И вслед качнувшейся громаде,

как бы подхвачен темнотой,

я кинулся и вспрыгнул сзади,

и взмыл по лестнице витой.

И там, придерживая шляпу,

в свистящей сырости ночной

я видел: выбросила лапу

и скрылась ветка надо мной.

И вспомнил допотопный ужас,

бег, топот, выгибы клыков…

Пускай в гранатовые лужи

стекают стекла кабаков,

— пожарище тысячелетий,

душа дремучая моя,

отдай же мне огонь и ветер,

грома иного бытия!

Когда я легкий, низколобый

на ветке повисал один

над обезумевшею злобой

бегущих мамонтовых спин.

5. 10. 23

"И в Божий рай пришедшие с земли…"

И в Божий рай пришедшие с земли

устали, в тихом доме прилегли…

Летают на качелях серафимы

под яблонями белыми. Скрипят

веревки золотые. Серафимы

кричат взволнованно…

        А в доме спят, —

в большом, совсем обыкновенном доме,

где Бог живет, где солнечная лень

лежит на всем; и пахнет в этом доме,

как, знаешь ли, на даче — в первый день…

Потом проснутся; в радостной истоме

посмотрят друг на друга; в сад пройдут —

давным-давно знакомый и любимый…

О, как воздушно яблони цветут!..

О, как кричат, качаясь, серафимы!..

<Ноябрь 1923>

"Милая, нежная — этих старинных"

Милая, нежная — этих старинных,

песенных слов не боюсь, и пою…

О, наклоняйся из сумерек длинных

в светлую бездну мою!

Я подарю тебе солнечной масти

рьяных коней, колесницу в цветах,

ибо сейчас я не пристальный мастер,

я — изумленье и взмах.

Милая, нежная, я не ошибся,