Стихотворения - [41]
Шрифт
Интервал
Сатурн стыдливо вышмыгнул из ванны,
ванильный воздух шелестел над ним.
И плыли, таяли и снова плыли
стрекозы-самолеты, махаон
матерчатый, жуки-автомобили,
мурлыкающий (часом позже) сон.
Грозила церковь бабушке за внука:
во благовремении б утопить.
И в архалуке приплелась наука:
архаровца над грифелем зудить.
1916
2. ВЕРБНАЯ СУББОТА
Вербой скользкой, розовой девчонок
похлестать бы, да идут попы,
да звезду клюет луна-курчонок,
вылупившийся из скорлупы.
Улица, прогавканная псами,
переулок, козырьком крыльцо;
от рудых подпалин под глазами
скорбно материнское лицо.
Руки по локоть в горячем тесте,
наспех вывернутые чулки…
…Сколько бы корабликов из дести
можно сделать — мы не дураки.
Завтра обязательно на речку:
рафинадом крыги у быков
рушатся… Да где же дел я свечку?
Скажет репетитор — «Гусь каков…»
— Повтори четвертое спряженье, —
выворачивает мать чулок.
Тает, тонет головокруженье:
тянет рот полудою зевок.
У, латынь поганая! — Я сброшу,
мамочка, мундир. — А это что?
— Что, следы? — Ты потерял галошу!
— Это мокрою полой пальто…—
А чрез три минуты (…как у Гейне):
Выпей чаю да пора и спать…
В крепко настоявшемся, в портвейне,
палочки взойдут, нырнут опять.
К счастью… Так и на ногтях бывают
пятнышки. А все ж латынь зубрить
надо… сахарные наплывают
мысы на мост, силясь повалить…
Гавкает луна, гоняясь с вербой
за попами, обожравшись звезд,
и шербет в лоханке не исчерпан,
скалкою накручивает гроздь.
Локти месят, мешковата усталь
лампы — перед Пасхой так всегда.
Как у матери, в страданьях, Суздаль
сузил лик — из глаз течет руда.
Зубы медными, чужими стали.
Но, оскомину искомкав, рот,
ухо ловят шлепанье сандалий,
легкий крик, на сале поворот…
Сонное перо на теплых крыльях
снизу поотрепано, и я —
будто на перроне, где решили
ветерком пощекотать меня.
Пышут паровозы через сетку
и, отпихиваясь рычагом
(локтем), — дальше смятую салфетку
дали мне — и никого кругом…
Чую: серафимова забота
борется с больной твоей слезой, —
волосом заросшая суббота,
восковою лайкой и лозой.
1916 (1922)
ЧАЕПИТИЕ
По тебе одной соскучился,
Тульская моя Фита,
Что слезой (не ради случая, —
Совестию!) налита.
Разлучился и — лучинами,
Как лучами, вниз и вверх, —
Поперечными морщинами —
В синеградусный четверг.
Переламывает полымя,
Дым спирает под матрац, —
Выжми вымя, — только голыми
Пальчиками, чтоб не драться.
Не к чему! Не плачет, сотистый,
Преет — преет сквозь слезу,
Сыр и — мухи муж колотится:
Обморок зовет грозу,
И затем: на дне шатаются
Кремовые кремельки,
С пагодами и китайцами
(По погоде) уголки…
Саваоф, ветхозаветная
Тяга к меди и ключу.
Тень квартирная, каретная, —
Всех ремеслам обучу.
Но по картам до разлуки ли.
Рим и Тула — как одно.
Мы себя заулюлюкали:
Холод за дверь, жар — в окно.
И раздуть ли до подрясника
Скатерть, кроме того, тень.
Синий, синий, узкоградусный
(Четвергом, как грудью) день.
Напоказ лукавит луковицей,
А лучи — и вверх, и вниз.
И… и, если не аукнется,
обмороком задохнись.
МАЛЯРИЯ
Журавли, шурша рогожей:
Ленточка, не оборвись.
И нагую, с ровной кожей,
Вылихорадило высь.
В рясе путаной монаха,
Подожком — все тык да тык,
И к бараньей Мономаха
Узкий череп мой привык.
Ляписа я насосался.
Жаркие, сквозные льны
Свищут в темя, дуют в пальцы,
Бабочки — и те больны.
Над кулачною капустой,
Сонным тыквенным цветком —
Тыкаются: грустно, пусто,
Ни о чем и ни о ком…
Жухнет кожей детородный
И коричневеет цвет,
Горечию огородной
Волос сводится на нет.
А какие были ставни,
Домик славный был какой:
Как под сердцем у Христа, в ней —
В комнате — тень и покой…
И теперь… на ленты рвется
Коленкор, и не помочь
Никому, чтоб у колодца
Не зазимовала ночь.
Кочанами запотело,
Бородавкой подавись:
Вылихорадило тело,
Вылихорадило высь.
РОЖДЕСТВО
Не знаю, как и попроситься
В твой дом мне, — маленькой, в плаще
Запахло в воздухе лисицей
И свежим мехом вообще,
Огромные такие окна,—
Не окна, проруби. А вот
Под частым я дрожу и мокну,
А мамочка не позовет…
Рождественские едут елки,
Полозья рельсами звенят,
И бестолковые (что — в толке)
Трамваи чешут свой канат.
Фиалковый шипучий магний
Обронит одуванчик. Ты
С дивана (розовая, ангел)
Не встанешь: нет тебе фаты.
Не встанешь, потому что проще
Покоиться и не курить,
И лакированный извозчик
Копыт не испытает прыть.
И у театра, где дорожки
В сукне, где мутные шары,—
Не вспыхнут долгие сережки
И не растают от игры.
Сегодня молодо и грустно
И радостно, как никогда;
Переговаривая устно,
Растапливается вода.
И в оттепель развозят елки,
Под лыжами сочится след.
Сочельник в рваной треуголке —
Наполеон, а где же дед.
Воспоминанье виновато,
Серьга да разве ты — слеза.
Огромной белой-белой ватой
Зазастило глаза…
ТЯГА
Прополото теплом болото,
И вальдшнеп, карий, гиревой,
Покрякивая от полета,
Нежнее в сумрак под горой.
Кора, стянув корсетом, туго
Томящуюся грудь, гудит.
Березка!
Верная подруга!
И по тебе струится стыд…
Вот-вот во мглу, в густую просонь,
Выдавливая облака,
Ты матерью простоволосой
Оборонишь каплю молока.
И уж потом, к заре огнистой,
Тебе грудей не удержать:
Сережки, вялое монисто,
От хлябей им ли не дрожать!
И вальдшнепу, что тычет ворох
Листвы, подбитой под ольху,
Тучнеть и зябнуть в разговорах,
Паруясь в порослях на мху…
Блестит у сходной колымаги
Железо голубое, там —
Пыжи из пакли и бумаги,
Стволов похолодевший мат.