Стихотворения - [17]

Мне жить ещё полвека, — ведь песня не допета,

я многое увижу, но помню с давних пор

профессоров любимых и университета

холодный и весёлый, уютный коридор.

Проснулся город, гулок, летят трамваи с треском…

И мне, — не лгу, поверьте, — как родственник, знаком

и каждый переулок, и каждый дом на Невском,

Московский, Володарский и Выборгский райком.

А девушки… Законы для парня молодого

написаны любовью, особенно весной, —

гулять в саду Нардома, знакомиться — готово…

ношу их телефоны я в книжке записной.

Мы, может, постареем и будем стариками,

на смену нам — другие, и мир другой звенит,

но будем помнить город, в котором каждый камень,

любой кусок железа навеки знаменит.

1936

«Всё уйдёт. Четыреста четыре»

Всё уйдёт. Четыреста четыре

умных человеческих голов

в этом грязном и весёлом мире

песен, поцелуев и столов.

Ахнут в жижу чёрную могилы,

в том числе, наверно, буду я.

Ничего, ни радости, ни силы,

и прощай, красивая моя.

. . .

Сочиняйте разные мотивы,

всё равно недолго до могилы.

1935 (?)

«Вы меня теперь не трожте»

Вы меня теперь не трожте —

мне не петь, не плясать —

мне осталось только локти

кусать.

Было весело и пьяно,

а теперь я не такой,

за четыре океана

улетел мой покой.

Шепчут листья на берёзах:

— Нехороший ты, хмельной…

Я иду домой — тверёзых

обхожу стороной.

Пиво горькое на солоде

затопило мой покой…

Все хорошие, весёлые —

один я плохой.

1935 (?)

Сын

Только голос вечером услышал,

молодой, весёлый, золотой,

ошалелый, выбежал — не вышел —

побежал за песенкой за той.

Тосковать, любимая, не стану —

до чего кокетливая ты,

босоногая, по сарафану

красным нарисованы цветы.

Я и сам одетый был фасонно:

галифе парадные, ремни,

я начистил сапоги до звона,

новые, шевровые они.

Ну, гуляли… Ну, поговорили, —

по реке темнее и темней, —

и уху на первое варили

мы из краснопёрых окуней.

Я от вас, товарищей, не скрою:

нет вкусней по родине по всей

жаренных в сметане — на второе —

неуклюжих, пышных карасей.

Я тогда у этого привала

подарил на платье кумачу.

И на третье так поцеловала —

никаких компотов не хочу.

Остальное молодым известно,

это было ночью, на реке,

птицы говорили интересно

на своём забавном языке.

Скоро он заплачет, милый, звонко,

падая в пушистую траву.

Будет он похожий на сомёнка,

я его Семёном назову.

Попрошу чужим не прикасаться,

побраню его и похвалю,

выращу здорового красавца,

в лётчики его определю.

Постарею, может, поседею,

упаду в тяжёлый, вечный сон,

но надежду всё-таки имею,

что меня не позабудет он.

1935

У меня была невеста

У меня была невеста,

Белокрылая жена.

К сожаленью, неизвестно,

Где скитается она:

То ли в море, то ли в поле,

То ли в боевом дыму, —

Ничего не знаю боле

И тоскую потому.

Ты кого нашла, невеста,

Песней чистою звеня,

Задушевная, заместо

Невесёлого меня?

Ты кого поцеловала

У Дуная, у Оки,

У причала, у обвала,

У обрыва, у реки?

Он какого будет роста,

Сколько лет ему весной,

Подойдёт ли прямо, просто

Поздороваться со мной!

Подойдёт — тогда, конечно,

Получай, дружок, зарок:

Я скажу чистосердечно,

Чтобы он тебя берёг,

Чтобы ты не знала горя,

Альпинистка — на горе,

Комсомолка — где-то в море

Или, может, в Бухаре.

1935

Вечер

Гуси-лебеди пролетели,

чуть касаясь крылом воды,

плакать девушки захотели

от неясной ещё беды.

Прочитай мне стихотворенье,

как у нас вечера свежи,

к чаю яблочного варенья

мне на блюдечко положи.

Отчаёвничали, отгуляли,

не пора ли, родная, спать, —

спят ромашки на одеяле,

просыпаются ровно в пять.

Вечер тонкий и комариный,

погляди, какой расписной,

завтра надо бы за малиной,

за пахучею, за лесной.

Погуляем ещё немного,

как у вас вечера свежи!

Покажи мне за ради бога,

где же Керженская дорога,

обязательно покажи.

постоим под синей звездою.

День ушёл со своей маетой.

Я скажу, что тебя не стою,

что тебя называл не той.

Я свою называю куклой —

брови выщипаны у ней,

губы крашены спелой клюквой,

а глаза синевы синей.

А душа — я души не знаю.

Плечи тёплые хороши.

Земляника моя лесная,

я не знаю её души.

Вот уеду. Святое слово,

не волнуясь и не любя,

от Ростова до Бологого

буду я вспоминать тебя.

Золотое твоё варенье,

кошку рыжую на печи,

птицу синего оперения,

запевающую в ночи.

30 сентября 1934, Н. Петергоф

Из летних стихов

Всё цвело. Деревья шли по краю

розовой, пылающей воды;

я, свою разыскивая кралю,

кинулся в глубокие сады.

Щеголяя шёлковой обновой,

шла она. Кругом росла трава.

А над ней — над кралею бубновой —

разного размера дерева.

Просто куст, осыпанный сиренью,

золотому дубу не под стать,

птичьему смешному населенью

всё равно приказано свистать.

И на дубе тёмном, на огромном,

тоже на шиповнике густом,

в каждом малом уголке укромном

и под начинающим кустом,

в голубых болотах и долинах

знай свисти и одтыха не жди,

но на тонких на ногах, на длинных

подошли, рассыпались дожди.

Пролетели. Осветило снова

золотом зелёные края —

как твоя хорошая обнова,

Лидия весёлая моя?

Полиняла иль не полиняла,

как не полиняли зеленя, —

променяла иль не променяла,

не забыла, милая, меня?

Вечером мы ехали на дачу,

я запел, веселья не тая, —

может, не на дачу — на удачу, —

где удача верная моя?

Нас обдуло ветром подогретым

и туманом с медленной воды,

над твоим торгсиновским беретом

плавали две белые звезды.

Я промолвил пару слов резонных,

что тепла по Цельсию вода,

что цветут в тюльпанах и газонах