Стихотворения - [15]

и заснули.

Все заснуло —

только тикают часы…

1934

ЕЛКА

Рябины пламенные грозди,

и ветра голубого вой,

и небо в золотой коросте

над неприкрытой головой.

И ничего —

ни зла, ни грусти.

Я в мире темном и пустом,

лишь хрустнут под ногою грузди,

чуть-чуть прикрытые листом.

Здесь всё рассудку незнакомо,

здесь делай всё — хоть не дыши,

здесь ни завета,

ни закона,

ни заповеди,

ни души.

Сюда как бы всего к истоку,

здесь пухлым елкам нет числа.

Как много их…

Но тут же сбоку

еще одна произросла,

еще младенец двухнедельный,

он по колено в землю врыт,

уже с иголочки,

нательной

зеленой шубкою покрыт.

Так и течет, шумя плечами,

пошатываясь,

ну, живи,

расти, не думая ночами

о гибели и о любви,

что где-то смерть,

кого-то гонят,

что слезы льются в тишине

и кто-то на воде не тонет

и не сгорает на огне.

Живи —

и не горюй,

не сетуй,

а я подумаю в пути:

быть может, легче жизни этой

мне, дорогая, не найти.

А я пророс огнем и злобой,

посыпан пеплом и золой, —

широколобый,

низколобый,

набитый песней и хулой.

Ходил на праздник я престольный,

гармонь надев через плечо,

с такою песней непристойной,

что богу было горячо.

Меня ни разу не встречали

заботой друга и жены —

так без тоски и без печали

уйду из этой тишины.

Уйду из этой жизни прошлой,

веселой злобы не тая, —

и в землю втоптана подошвой —

как елка — молодость моя.

1934

ИЗ АВТОБИОГРАФИИ

Мне не выдумать вот такого,

и слова у меня просты —

я родился в деревне Дьяково,

от Семенова — полверсты.

Я в губернии Нижегородской

в житие молодое попал,

земляной покрытый коростой,

золотую картошку копал.

Я вот этими вот руками

землю рыл

и навоз носил,

и по Керженцу

и по Каме

я осоку-траву косил.

На твое, земля,

на здоровье,

теплым жиром, земля, дыши,

получай лепешки коровьи,

лошадиные голяши.

Чтобы труд не пропал впустую,

чтобы радость была жива —

надо вырастить рожь густую,

поле выполоть раза два.

Черноземное поле на озимь

всё засеять,

заборонить,

сеять — лишнего зернышка наземь

понапрасну не заронить.

Так на этом огромном свете

прорастала моя судьба,

вся зеленая,

словно эти

подрастающие хлеба.

Я уехал.

Мне письма слали

о картофеле,

об овсе,

о свином золотистом сале, —

как одно эти письма все.

Под одним существуя небом,

я читал, что овсу капут…

Как у вас в Ленинграде с хлебом

и по скольку рублей за пуд?

Год за годом

мне письма слали

о картофеле,

об овсе,

о свином золотистом сале, —

как одно эти письма все.

Под одним существуя небом,

я читал, что в краю таком

мы до нового хлеба

с хлебом,

со свининою,

с молоком,

что битком набито в чулане…

Как у вас в Ленинграде живут?

Нас, конечно, односельчане

все зажиточными зовут.

Наше дело теперь простое —

ожидается урожай,

в гости пить молоко густое

обязательно приезжай…

И порадовался я с ними,

оглядел золотой простор,

и одно громадное имя

повторяю я с этих пор.

Упрекните меня в изъяне,

год от году

мы всё смелей,

все мы гордые,

мы, крестьяне,

дети сельских учителей.

До тебя, моя молодая,

называя тебя родной,

мы дошли,

любя,

голодая,

слезы выплакав все до одной.

<1935>

«Спичка отгорела и погасла…»

Спичка отгорела и погасла —

Мы не прикурили от нее,

А луна — сияющее масло —

Уходила тихо в бытие.

И тогда, протягивая руку,

Думая о бедном, о своем,

Полюбил я горькую разлуку,

Без которой мы не проживем.

Будем помнить грохот на вокзале,

Беспокойный,

Тягостный вокзал,

Что сказали,

Что не досказали,

Потому что поезд побежал.

Все уедем в пропасть голубую,

Скажут будущие: молод был,

Девушку веселую, любую,

Как реку весеннюю любил…

Унесет она

И укачает,

И у ней ни ярости, ни зла,

А впадая в океан, не чает,

Что меня с собою унесла.

Вот и всё.

Когда вы уезжали,

Я подумал,

Только не сказал,

О реке подумал,

О вокзале,

О земле, похожей на вокзал.

<1935>

«В Нижнем Новгороде с откоса»

В Нижнем Новгороде с откоса

чайки падают на пески,

все девчонки гуляют без спроса

и совсем пропадают с тоски.

Пахнет липой, сиренью и мятой,

небывалый слепит колорит,

парни ходят — картуз помятый,

папироска во рту горит.

Вот повеяло песней далёкой,

ненадолго почудилось всем,

что увидят глаза с поволокой,

позабытые всеми совсем.

Эти вовсе без края просторы,

где горит палисадник любой,

Нижний Новгород, Дятловы горы,

Ночью сумрак чуть-чуть голубой.

Влажным ветром пахнуло немного,

лёгким дымом, травою сырой,

снова Волга идёт как дорога,

вся покачиваясь под горой.

Снова тронутый радостью долгой,

я пою, что спокойствие — прах,

что высокие звёзды над Волгой

тоже гаснут на первых порах.

Что напрасно, забытая рано,

хороша, молода, весела,

как в несбыточной песне, Татьяна

в Нижнем Новгороде жила.

Вот опять на песках, на паромах

ночь огромная залегла,

дует запахом чахлых черёмух,

налетающим из-за угла,

тянет дождиком, рваною тучей

обволакивает зарю, —

я с тобою на всякий случай

ровным голосом говорю.

Наши разные разговоры,

наши песенки вперебой.

Нижний Новгород, Дятловы горы,

Ночью сумрак чуть-чуть голубой.

Разговор

Верно, пять часов утра, не боле.

Я иду — знакомые места…

Корабли и яхты на приколе,

и на набережной пустота.

Изумительный властитель трона

и властитель молодой судьбы —

Медный всадник поднял першерона,

яростного, злого, на дыбы.

Он, через реку коня бросая,

города любуется красой,

и висит нога его босая, —

холодно, наверное, босой!

Ветры дуют с оста или с веста,

всадник топчет медную змею…

Вот и вы пришли на это место —

я вас моментально узнаю.