Стихотворения и поэмы - [31]

Лег поселок перед их законом,

Как ладья под тучею бродячей, —

Город встал и порохом каленым

Пропечатал борозды рыбачьи.

Я рожден в береговой стоянке,

Когда парус выкрасили кровью,

Рыбу вбили в жестяные банки,

Мертвым дали волны в изголовье.

Только в сердце и сумел сберечь я,

Как гудели сети в этот вечер,

Темные, как мудрость человечья.

1922

58. ВОЗВРАЩЕНИЕ МЕФИСТОФЕЛЯ

От дождя пробегает по камню дрожь,

Патруль прикладом стучит на крик,

Только ветер да ночь ты сегодня вплетешь

В свои ржавые кудри, старик.

Искушать любовь, заклинать цветы

Тяжелая сила его несет,—

За улицей улица — темны и пусты,

За углом, за сугробом — вход.

Лохматится вся седая спина,

Стучится и входит глупец —

В доме не спят, в доме — тишина,

Но весь он — бетон и свинец.

Хозяин рад и ведет жену,

Холодом звездным горят волоса,

Сквозь гостя она глядит в тишину

И просит подняться в сад.

Лилии льются, медь блестит,

Соловей стеклянный поет в кустах,

И шепотом ветхим старик ворожит,

Но в шепоте пыль и страх.

Но дождем пробегает по телу дрожь,

И в жилах ветер стучит.

«Здесь бетон и свинец, старину не тревожь»,—

Хозяйка смеясь говорит.

А хозяин встал, и ударил пса,

И взглянул глазами врага.

Да, забыли они, как блестит роса

На волнистых, на долгих лугах.

Патруль прикладом стучит на крик,

Капли летят брызг дождевых,

Нагибаясь, псу говорит старик:

«Их двое, и мир для них».

И снова, сгибаясь, хохочет он:

«Я слышу, слышу конец!»

Сквозь душу и ночь прорастает бетон,

Над кровью шумит свинец!

1921 или 1922

59. СЕВЕРНАЯ ИДИЛЛИЯ

Не простые чайки по волне залетели —

Забежали невиданные шнявы,

Как полночному солнцу иволги пели,

Слушал камень лютый да травы.

Расселись гости, закачали стаканы,

С зеленой водою пекут прибаутки,

Кроют блины ледяной сметаной,

Крепкие крутят самокрутки.

Чудят про свой город: гора — не город,

Все народы толкутся в нем год целый,

Моржей тяжелей мужи-поморы,

В смоленом кулаке держат дело.

«А у нас валуны, как пестрые хаты,

Заходи-ка, чужак, в леса спозаранья,

Что отметин на елях понаставил сохатый,

Что скрипу чудного от крыла от фазанья».

Хохочет кожаный шкипер, румяный, манит:

«Ну, заморского зелья, ну, раз единый».

Стеклянная кровь ходуном в нем нынче мурманит,

В собачьем глазу его тают льдины.

Руку жмет, гудят кости, что гусли,

Лает ласково в дым и ветер.

«Лондон, Лондон — Русь моя, Русь ли?

В ушкуйницу мать — ушкуйники дети».

Расплылся помор, лапу тычет вправо,

Колючебородый с тюленьей развалкой старик:

«А вон там, пес ты божий, — глянь через камень и травы,

Москва-мать, ходу десять недель напрямик».

1922

60. ГЕРМАНИЯ

Июлем синим набежало время,

В ветвях кочует слив отряд,

Домой вернувшийся солдат

Несет зарю в тяжелом шлеме,

Чтобы отдать садам.

Еще клеймо с короной на плече,

Еще бежит дыхание огня

Нечаянно через сады и сливы,

Еще молчать рукам нетерпеливым

И деревам склоняться у плетня.

Но уже кровью пьяны Лорелеи,

Хрипя на площадях о том,

Что узки временам плац-парки и аллеи,

Под черным колесом грузовика

Погибнет Лютера спокойный дом.

Пивной ручей — вторая кровь народа —

Жжет бороды, но души не бодрит,

Кричат в ушах стальные Лорелеи:

Германский хмель — безумец огородов —

Тягучей силою степей обвит.

А там, внизу, в осколках красных градин

Куется для последней боли зуб,

Там ждут давно, — и если молот Тора

Из зал высоких навсегда украден,

Тот молот Тора там, внизу.

1922

61. КРЫСА

Ревела сталь, подъемники гудели,

Дымились рельсы, вдавленные грузом,

И в масляной воде качались и шипели

На якорях железные медузы.

Таили верфи новую грозу,

Потел кузнец, выковывая громы,

Морщинолобый, со стеклом в глазу,

Исчерчивал таблицами альбомы.

Взлетали полотняные орлы,

Оплечья крыш царапая когтями,

И карты грудью резали столы

Под шулерскими влажными руками.

Скрипучей кровью тело налито,

Отравленной слюной ночного часа

С жемчужным горлом в бело-золотом

Пел человек о смерти светлых асов.

Сердец расплющенных теплый ворох

Жадно вдыхал розоватый дым,

А совы каменные на соборах

Темноту крестили крылом седым.

Золотому плевку, красному льду в бокале

Под бульварным каштаном продавали детей,

Из полночи в полночь тюрьмы стонали

О каторгах, о смерти, о миллионах плетей.

Узловали епископы в алтарном мраке

Новый Завет для храбрых бродяг,

В переплетах прекрасного цвета хаки,

Где рядом Христос и военный флаг.

А дряхлые храмы руки в небо тянули,

И висел в пустоте их черный костяк,

Никто не запомнил в предсмертном гуле,

Как это было, а было так:

Земле стало душно и камням тесно,

С облаков и стен позолота сползла,

Серая крыса с хвостом железным

Из самого черного вышла угла.

И вспыхнуло всё, и люди забыли,

Кто и когда их назвал людьми.

Каменные совы крылами глаза закрыли,

Никто не ушел, никто… Аминь!

1922

62. «Из долгого, прямого парохода…»

Из долгого, прямого парохода

Самаритян холодных приношенье

Стекает рисом, салом, молоком.

Язык морского, строгого народа,

Хрип слов чужих, их краткий ритм движенья

Нам, изгонявшим медленность, знаком.

Они иную гнули тетиву,

Безжалостней и волею отвесней,

Их улицы надменной чистоты,

Но и у них родятся и живут

Такие ж волны в гаванях и песнях

И женщины такие же, как ты.

Какие б нас ни уводили вновь

Глухие тропы за бедою черствой —

Настанет наш черед —

Мы им вернем их темную любовь,

Мы им вернем упорство за упорство,