Стихотворения и поэмы - [25]

Как смотрит мальчик, если задымится тело

Раздетой женщины, так я на мир глядел.

Не солнце золотом лучей меня будило,

Я солнце золотом улыбки пробуждал.

Я был пушистый, словно шерсть у кошки,

И с канарейками под ручку часто пел,

А в небе звезды, как свои игрушки,

Я детской кличкою крестил.

Я помню, мама, дачу под Казанкой,

Боялась, что за солнцем в воду я свалюсь.

И мягкими губами, как у жеребенка,

Я часто тыкался в ресниц твоих овес.

Серьга текла из уш твоих слезою

И Ниагарой кудри по плечам.

Пониже глаз какой-то демон — знаю —

Задел своим синеющим плащем.

Знаю: путь твой мною был труден,

Оттого я и стал такой.

Сколько раз я у смерти был тщетно украден,

Мама, заботой твоей.

В долгих муках тобою рожденный,

К дольшим мукам вперед присужден,

Верно, в мир я явился нежданный,

Как свидетель нежданных годин.

За полет всех моих безобразий,

Как перину, взбей, смерть моя, снег!

Под забором, в ночи, на морозе

Мне последний готовь пуховик!

Когда, на смерть взглянув, заикаю

Под забором, возьми и черкни

Ты похабную надпись какую

Моей кровью по заборной стене.

И покойника рожа станет тоже веселая,

Выразительная, как обезьяний зад.

Слышишь, мама, на радость немалую,

Был рожден тобой этот урод.

Раньше богу молился я каждую ночку.

Не обсохло молоко детишных молитв.

А теперь бросит бога вверху в раскорячку

От моих задушевных клятв.

Мама, мама! Верь в гробе: не в злобе

Ощетинился нынче я бранью сплошной!

Знаю: скучно должно быть на небе,

На земле во сто раз мне горшей,

Я утоплен теперь в половодие мук,

Как об рифме, тоскую об яде.

И трогаю часто рукою курок,

Как развратник упругие женские груди.

Проползают года нестерпимо угрюмо…

О, скорей б разразиться последней беде!

Подожди, не скучай, позови меня, мама,

Я очень скоро приду.

<1923>

Бродяга страстей

Блаженное благоденствие детства из памяти заимствуя,

Язык распояшу, чудной говорун.

Величественно исповедаю потомству я

Знаменитую летопись ран.

Захлебнулась в луже последняя весна,

И луна с соловьем уж разлучны.

Недаром, недаром смочены даже во сне

Ломти щек рассолом огуречным.

Много было, кто вспыхнул, как простой уголек,

В мерцавшей любовью теплыни постели.

Из раковин губ выползал, как улитка, язык,

Даже губы мозолисты стали.

На кресте женских тел бывый часто распят,

Ни с одного в небо я не вознесся.

Растреножен в лугах пролетевших лет,

Разбежался табун куролесий.

Только помню перешейки чуть дрогнувшей талии,

Только сумрак, как молнией, пронизав наготой,

В брызгах белья плыл, смеясь, как Офелия,

На волне живота и на гребне грудей.

Клумбы губ с лепестками слишком жалких улыбок,

Просеки стройно упавших подруг.

Как корабль в непогоду, кренились мы набок,

Подходили, как тигр, расходились, как рак.

Изгородь рук, рвущих тело ногтями,

В туннелях ушей тяжкий стон, зов и бред!

Ваше я позабыл безымянное имя,

К вам склонялся в постель я, как на эшафот.

Бился в бубен грудей кистью губ сгоряча.

Помяните же в грехах и меня, ротозея!

Я не в шутку скатился у мира в ночи

Со щеки полушария черной слезою.

Я, вдовец безутешный юности голубой,

Счастье с полу подберу ли крошками?!

Пальцы стаей летят на корм голубей,

Губы бредят и бродят насмешками.

Простыни обнаживши, как бельма,

Смотрит мир, невозможно лукав!

Жизнь мелькает и рвется, как фильма

Окровавленных женских языков.

Будет в страхе бежать даже самый ленивый,

И безногий и тот бы бежал да бежал!

Чтó кровавые мальчики в глазах Годунова

Рядом с этой вязанкой забываемых тел.

В этой дикой лавине белья и бесстыдства,

В этом оползне вымя переросших грудей,

Схоронил навсегда ли святое юродство,

Оборванец страстей, захмелевший звездой.

Скалы губ не омоет прибоем зубов

Даже страшная буря смеха.

Коронованный славой людских забав,

Прячусь солнцем за облако вздоха.

Мир, ты мной безнадежно прощен,

И, как ты, наизусть погибающий,

Я выигрываю ценою моих морщин,

Словно Пирр, строчек побоище.

Исступлен разгулом тяжелым моим,

Как Нерон, я по бархату ночи

В строках населенных страданьем поэм

Зажигаю пожары созвучий.

Растранжирил по мелочи буйную плоть

Я с еще неслыханным гиком.

Что же есть, что еще не успел промотать,

Пробежав по земле кое-как?!

Не хотел умереть я богатым, как Крез.

Нынче, кажется, всё раздарено!

Кчемно ль жить, если тело — всевидящий глаз,

От ушей и до пят растопыренный!

Скверный мир, в заунывной твоей простоте,

Исшагал я тебя, верно, трижды!

О, как скучно, как цену могу я найти

В прейскуранте ошибке каждой.

Ах, кому же, кому передать мои козыри?

Завещать их друзьям, но каким?

Я куда, во сто крат, несчастливее Цезаря,

Ибо Брут мой — мой собственный ум.

Я ль тебя не топил человечий,

С головой потерять я хотел.

В море пьянства на лодке выезжая полночью,

Сколько раз я за борт разум толкал.

Выплывает, проклятый, и по водке бредет,

Как за лодкой Христос непрошеный,

Каждый день пухнет он ровно во сто крат

От истины каждой подслушанной.

Бреду в бреду; как за Фаустом встарь,

За мной черным пуделем гонится.

В какой ни удрать от него монастырь,

Он как нитка в иголку вденется.

Сколько раз я пытался мечтать головой,

Думать сердцем, и что же? — Немедля

Разум кваканьем глушит твой восторг, соловей,

И с издевкою треплется подле.

Как у каторжника на спине бубновый туз,

Как печаль луны на любовной дремоте,