Стихотворения и поэмы - [41]

с первой самой пристрастной любовью

вся Россия глядела на нас.

1958-1962

ЛЕСНИК

из поэмы «Аленушка»

Ой, стоят леса сыр-дремучие,

выше лету стоят вороньего,

ниже лету стоят орлиного.

Как медведь пойдет — елка сломится,

старый волк пойдет — хрустнет косточка,

а пойдет лиса-землянишница —

тишина кругом высока, густа.

....В тех сырых лесах дремучих

льется речка тыщу лет,

и стоит над самой кручей

Черноборский сельсовет.

А отсюда с давних пор

шла дорога в Черный бор.

Дальше в лес — помене ветра,

дальше в бор — поболе дров.

На тридцатом километре

жил да был лесник Крылов.

Николай Ильич Крылов —

черноборский зверолов.

До сих пор Крылову снится,

как в дивизии служил,

возле Волги за Царицын

чудом жизнь не положил.

Отгремели все сраженья,

и пришел он в край родной

весь в военном снаряженье,

в шапке с красною звездой.

Год за годом мирно прожил,

полушубки черной кожи

из конторы получал,

но военную одежу

не снимал Крылов с плеча.

Где протрется — залатает,

латку к латке ниткой шьет,

но одежа фронтовая

износилась в свой черед...

И остались у солдата

от походной справы той

ремень вечный, рубцеватый,

шапка с красною звездой.

Шапка пулями пробита,

шапка ливнями промыта,

шапка возраста не знает:

был у смушки сизый цвет —

смушка по лесу летает,

а на шапке смушки нет.

На спине Крылова нес

конь каурый, уши врозь.

Конь печатает подковы

на песке в неровный ряд.

Слева бродит шум сосновый,

справа елки говорят.

Едет, в качке приседая,

упираясь в стремена,

из-под шапки чуб спадает,

а на чубе — седина.

Седина летит, как иней,

прямо в синий левый глаз.

Был и правый тоже синий,

да от пули глаз погас.

Сжата кожаная куртка

в перекрестные ремни.

...Дремлет старый конь-каурка,

спотыкается о пни.

Так с винтовкой в годы мира

едет воин по лесам,

сам себе за командира,

сам товарищ комиссар.

По чаще, по лесосекам

проезжает, лес храня

от лихого человека,

от злодейского огня.

Озирает по порядку

все тропинки и кусты...

Словно спят бойцы с устатку

от походной маеты.

В жажде спят, забыв про фляги,

не прикрыв ничем голов...

И хранит заснувший лагерь

Николай Ильич Крылов.

1936

КАНУН

поэма

«1 день остался до пуска домны».

Газета «Магнитогорский рабочий»,

30 сентября 1931 года

Бог, как выдумка, выжил из моды.

Я и сам — гражданин без креста —

позабыл, что считаем мы годы

с рождества Иисуса Христа.

Ныне, веруя истою верой

в труд и правду, в закон и еду,

как строитель, особою мерой

исчисление жизни веду.

Не за день или час — за минуту

горизонт раздавался слегка,

мы чуток вырастали как будто,

за два года пройдя сквозь века:

Земляной, Деревянный, Бетонный...

И уже замирает душа,

как загрохал над первою домной

завершающий век Монтажа.

Он зиял перед нами разрезом

тайных стоков для огненных рек,

крыл железом, мостил их железом

и клепал их в железо навек.

В кожушке броневого закала

пятым, праздничным веком Литья

на глазах по часам вырастала

Домна-матушка, юность моя,

не кренясь от сварного убора,

тягой в добрые тысячи тонн...

Знать, под стать ей земная опора —

нашей вечной закваски бетон!

И теперь в ожидании строгом

красной даты, немыслимой встарь,

рождеством чугуна, а не бога

жил единственный наш календарь.

Жил, как молния, точный и срочный,

озаряя весь мир и судьбу,

даже днем электрической строчкой

пламенея у домны во лбу.

Не прося ни единой поправки,

мы считали от каждой зари:

— Сколько зорек осталось до плавки?

Вот сто пять... Сто четыре... Сто три...

Будто жизнь свою с домной сверяя,

шли мы фронтом бетонных работ.

Вот взошла на фундамент вторая,

третью ставим, четвертая ждет.

Лета словно бы не было вовсе,

время катится в гору, как вспять.

До вершинной зари — двадцать восемь...

Двадцать семь... Двадцать шесть... Двадцать пять...

А кругом уже хмарились дали,

ветер пуговки рвал на груди,

и на нас то снежком опадали,

то лились окладные дожди.

И вдруг он приспел, календарный канун...

Во фрунт наша домна стоит на кону,

стоит, будто в песне тот крейсер «Варяг»,

готовая к таинству битвы.

Все вымпелы вьются, все звезды горят,

все стенки бронею обиты.

Как насмерть, засел боевой экипаж —

«Механомонтаж» да «Энергомонтаж».

А что там творится — в середке, в нутре, —

нельзя ни единым глазком подсмотреть.

Хоть мы не спецы, но прямая родня —

пехота всего Домностроя,

согласная ждать здесь победного дня,

вкруг домны оградою стоя.

Любой ради домны хоть в пекло готов...

И нынче в последнем аврале

от мусора собственных черных трудов

площадку к параду прибрали...

Нынче сам не приметив ни разу

ни огня и ни дыма в печи,

затаил я в душе, как заразу,

непокой за неладный почин.

Я, причастный к ударному штабу,

в сей момент, как последний вахлак,

чуть не плача, толкую прорабу,

дескать, что-то маленько не так...

Видно, где-то замешкалось чудо,

все в тумане секретов и тайн...

И молчит наша домна покуда,

как пустой и холодный титан.

Вздел очки мой прораб. Глянул сверху.

Будто столб, отшатнулся на шаг.

— Кто ты есть, — говорит, — на поверку,

друг мой ситный, дурак или враг?

Оглядись, — говорит, — да осмысли:

въявь подходит святое число!

Может, пять, может, десять комиссий

пишут гербовый акт набело.

Сам видал, сам считал, сам проверил:

за весь день то гурьбой, то поврозь

больше ста только шляп да портфелей

на командный помост поднялось.

И еще, — говорит, — нам на счастье,

здесь, как туз меж козырных гостей,