Стихотворения и поэмы - [6]

Мы знаем точный вес, мы твердо помним счет;

Мы научаемся, когда нас научают.

Когда вы бьете нас, кровь разве не идет?

И разве мы не мстим, когда нас оскорбляют?

(«Шейлок»)

Такие стихи из «Знамений», как «Я не могу терпеть младенца Иисуса…» и «Шейлок», вызвали споры. Ин. Оксенов, признав в цитированной статье что «во всей лирике Елизаветы Полонской глухо и настойчиво звучит “голос родовой”», посчитал, что «оценка этих стихов неминуемо должна лежать в области вне-эстетической, — и мы должны сказать, что в книжке, изумительно и трепетно-современной, стихи эти звучат резким диссонансом — быть может, величавая нота, идущая из глубины времен, но суждено этой ноте неизбежно замолкнуть, ибо общение людей строится ныне не на кровной связи». И в характерноутопической манере эпохи заявил, что голос рода, звучавший прежде, замолк, «ибо не должен он звучать в том мире, к которому мы идем». Суждения на эту тему берлинского критика А. Бахраха, признавшего, что «маленькой, но полновесной книжкой “знамений” обрела Полонская свое лицо»[34], — столь невнятны, что, похоже, его рукой водили некие внутренние комплексы: «В книге есть еще нечто. Это стихи с определенной идеологией. В них много настоящего экстатического пафоса, много подлинной боли, выстраданности, но в сборнике они явно лишние, ибо могут повернуть всю книгу в совершенно иную плоскость. Это ни к чему. Пропустим их, не делая никаких выводов, и не будем искать каких бы то ни было догматических правд. Тяжесть вне их»[35].

Напротив, совсем юный Лев Лунц, принимавший революцию, но далеко не всё в порожденном ею режиме, и человек иных, нежели, скажем, Гумилев, эстетических и мировоззренческих установок, вполне определенно высказался о пророческой силе стихов Полонской. Он писал о «Знаменьях», когда уже вышла «Орда» Тихонова:

«Елизавету Полонскую и Николая Тихонова я считаю настоящими большими поэтами. Хотя бы потому, что они касаются современных тем, смотрят в глаза Революции. Таких поэтов, особенно у нас в Петербурге, нет. А у Полонской есть к тому нечто старое — пафос! Ее голос — голос пророка, властный и горький:

На память о тяжелом годе

Установи себе, народ,

Семь дней на память о свободе,

И передай из рода в род!

И настоящей пророческой страстностью звучат ее обличения:

Иль не стало в нашей стране

Сыновьям нашим должного места,

Что мы отдали их войне

И дали им смерть в невесты?

Только сильный поэт может с такой страстью диктовать законы и обличать неправду. И с тем же горьким патетическим подъемом растут пророческие видения:

Веселые и дерзкие года

Оставшимся достанутся на долю:

Разрушенные битвой города,

Окопами раскопанное поле.

Они увидят землю вдаль и вдаль,

И, наконец, доподлинно узнают,

Как черен хлеб, как солона печаль,

Как любят нас и как нас убивают.

А стихи Полонской об Иисусе с невиданной — опять же пророческой — дерзостью восстают на христианскую мораль. И мне смешно, когда благонамеренная критика возмущается этими “кощунственными” стихами, проглядев в них библейский пафос цельного и непреклонного пророка»[36].

О грозном анти-христианстве Полонской 1920-х М. Шагинян написала[37], что оно «страшнее и убийственней всяких ярмарочных бахвальств “комсомольского Рождества”».

Что касается еврейской темы, то именно в первые послеоктябрьские годы Полонская отчетливо осознала и выразила свое еврейство:

В стране изгнанья нам услада — тора,

Не будет жалок и унижен тот,

Кем избрана высокая опора.

(«Наследника святая слава ждет…»)

И — вместе с тем — она всегда ощущала свою неотторжимую принадлежность к русской культуре. В стихах 1922 года, обращенных к России, она остро, без обиняков, формулирует очевидную для нее коллизию:

Разве я не взяла добровольно

Слов твоих тяготеющий груз?

Как бы не было трудно и больно,

Только с жизнью от них отрекусь!

Что ж, убей, но враждебное тело

Средь твоей закопают земли,

Чтоб зеленой травою — допела

Я неспетые песни мои.

(«О Россия, злая Россия…»)

Далеко не все написанное тогда о «детях народа моего», «осевших в волчьей стране», не все из того, в чем Лунц увидел ее пророчества, — было напечатано. И ярость, страсть этих строк не выветрились из них за долгие годы пребывания втуне:

В стране чужой, суровой и унылой

Вы проживете, бедные пришельцы,

И с сыновьями здешних женщин

Вы не сойдетесь для веселых игр,

Когда убогая весна настанет.

Но будут и другие среди вас:

В них оживет внезапный гнев пророков

И древней скорби безудержный плач.

Века, века заговорят пред ними,

И сердце детское наполнит ужас.

Их опьянит Божественный восторг

И острой болью жалость их пронзит,

И проклянут они, и умилятся

Над обреченным жить и умереть.

И будет горло, как струна тугая,

Напряжено одним желаньем тука,

И лютнею Давида прозвучит

На языке чужом их грустный голос…

(«О дети народа моего…»)

4. «Под каменным дождем. 1921–1923»

Для Полонской первая половина 1920-х — пора очень трудного быта и ее лучших стихов.

Свой второй сборник, подготовленный в январе 1923 г., она первоначально хотела назвать «Под смертным острием»[38], но книга вышла из печати несколько измененной по составу и с заглавием «Под каменным дождем. 1921–1923».

«Золотая лира оттягивает слабое плечо», — признавалась Полонская в новой книге, которая подтверждала ее репутацию поэта, говорящего о современности своим голосом: