Стихотворения и поэмы - [55]

Я слышал от знатока древней истории Онацевича, что в рукописи волынского летописца имеется упоминание о славном подвиге женщин одного литовского города, которые, после того как мужья их ушли на войну, caми защищали городские стены, а когда не были в силах противостоять неприятелю, предпочли добровольную смерть неволе. Нечто подобное упоминает и Кромер, рассказывая о замке Пуллен. Эти противоречия можно примирить, если учесть, что род литовский сложился из двух издавна живших вместе, но всегда несколько отличавшихся друг от друга племен, то есть из туземцев и пришельцев, кажется, норманнов, и эти последние сохраняли врожденные чувства уважения и привязанности к прекрасному полу. На основании каких-то особых, издавна утвердившихся прав или по литовским обычаям женщины этого племени пользовались особенным уважением со стороны своих мужей. К тому же презрительное отношение к женщинам и их унижение имело место только в самые древние, варварские времена. Позднее же, а именно в тот век, к которому мы относим действие нашей повести, романтический рыцарский дух проявляется все сильнее. Известно, как мужественный и суровый воин Кейстут любил Бируту, которую он похитил с опасностью для своей жизни, когда она была посвящена служению богам, и сделал ее княгиней, несмотря на то, что она была простого происхождения. Известно также, как жена Витовта ловко и смело освободила мужа из темницы и спасла его от угрожавшей ему смерти.

И падает в огонь на милый прах // И погибает в дымных облаках. Литовцы в случаях тяжелых болезней или больших несчастий имели обыкновение сжигать себя заживо в своих домах. Первый их король и верховный жрец Вайдевутас и его преемник кончили жизнь добровольной смертью на костре. Такое самоубийство в их представлении было чрезвычайно почетным.

ДЗЯДЫ

ОТРЫВОК ЧАСТИ III

ДОРОГА В РОССИЮ

По диким пространствам, по снежной равнине

Летит мой возок, точно ветер в пустыне.

И взор мой вперился в метельный туман,

Так сокол, в пустынную даль залетевший,

Застигнутый бурей, к земле не поспевший,

Глядит, как бушует под ним океан,

Не знает, где крылья на отдых он сложит,

И чует, что смерть отвратить он не может.

Ни города нет на пути, ни села.

От стужи природа сама умерла.

И зов твой в пустыне звучит без ответа,

Как будто вчера лишь возникла планета.

Но мамонт, из этой земли извлечен,

Скиталец, погибший в потопе великом,

Порой, непонятные новым языкам,

Приносит нам были минувших времен

Тех дней, когда был этот край обитаем

И с Индией он торговал и с Китаем.

Но краденый томик из дальних сторон,

Быть может, добытый на Западе силой,

Расскажет, что много могучих племен

Сменилось на этой равнине унылой.

Всё – в прошлом. Стремнины потопа ушли,

Их русла теперь не найдешь на равнине.

Грозою народы по ней протекли

И где же следы их владычества ныне?

Лишь в Альпах утесов холодный гранит

Минувших веков отпечатки хранит,

Лишь в Риме развалин замшелая груда

Расскажет о варварах, шедших одсюда.

Чужая, глухая, нагая страна

Бела, как пустая страница, она.

И божий ли перст начертает на ней

Рассказ о деяниях добрых людей,

Поведает правду о вере священной,

О жертвах для общего блага, о том,

Что свет и любовь управляют вселенной?

Иль бога завистник и враг дерзновенный

На этой странице напишет клинком,

Что люди умнеют в цепях да в остроге,

Что плети ведут их по верной дороге?

Беснуется вихрь, и свистит в вышине,

И воет поземкой, безлюдье тревожа.

И не на чем взор задержать в белизне.

Вот снежное море подъемлется с ложа,

Взметнулось – и рушится вновь тяжело,

Огромно, безжизненно, пусто, бело.

Вот, с полюса вырвавшись вдруг, по равнине

Стремит ураган свой безудержный бег

И, злобный, бушует уже на Эвксине,

Столбами крутя развороченный снег,

И путников губит, – так ветер песчаный

Заносит в пустынных степях караваны.

И снова равнина пуста и мертва,

И только местами снега почернели.

То в белой пучине видны острова

Из снега торчащие сосны да ели.

А вот – что-то странное: кучи стволов,

Свезли их сюда, топором обтесали,

Сложили, как стены, приладили кров,

И стали в них жить, и домами назвали.

Домов этих тысячи в поле пустом,

И все – как по мерке. А ветер свистящий

Над трубами дым завивает винтом,

Подобно султану на каске блестящей.

Рядами иль кругом – то реже, то чаще

Стоят эти срубы, и в каждом живут,

И все это городом важно зовут.

Но вот наконец повстречались мне люди,

Их шеи крепки, и могучи их груди.

Как зверь, как природа полночных краев,

Тут каждый и свеж, и силен, и здоров.

И только их лица подобны доныне

Земле их – пустынной и дикой равнине.

И пламя до глаз их еще не дошло

Из темных-сердец, из подземных вулканов,

Чтоб, вольности факелом ярким воспрянув,

Той дивной печатью отметить чело,

Которой отмечены люди Восхода

И люди Заката, вкусившие яд

Падений и взлетов, надежд и утрат,

Чьи лица – как летопись жизни народа.

Здесь очи людей – точно их города,,

Огромны и чисты. И, чуждый смятенью,

Их взор не покроется влажною тенью,

В нем грусть состраданья мелькнет без следа.

Глядишь на них издали – ярки и чудны,

А в глубь их заглянешь – пусты и безлюдны.

И тело людей этих – грубый кокон,

Хранит несозревшую бабочку он,

Чьи крылья еще не покрылись узором,