Стихотворения и поэмы - [116]

глядели и вдыхали мы, мальцы,

прикусывая острыми зубами

горящих наших галстуков концы.

Бегу из школы

с песнею победной,

сияет на ладони номер мой —

чернильный номер очереди хлебной.

За карточками я бегу домой.

Старик сидит. У ног его — котомка

и чайник. Взял за плечи.

                                         «Погоди!»

— «А что?»

— «Где мать? — старик спросил негромко. —

Я дед, не узнаешь меня поди?»

Стою между колен его несмело,

на голове — тяжелая рука…

«А вот и мама!»

Мама обомлела:

«Откуда, тятя?»

— «Я издалека».

— «Вы что же так сидите у подъезда?..»

Я комнату открыл, котомку внес.

Зовем, зовем его, а он — ни с места,

на бороде его — дробинки слез.

Уже темнеет.

                      В комнате сидим мы.

Хозяйничает мама у стола.

Сияют в свете дедовы седины…

«Ты что же убежала из села?»

— «Да дети вот, а вы теперь откуда?»

Он слезы вытер.

                          «Я из Соловков.

Сама ведь загнала! —

                                   Звенит посуда. —

Не пропаду!

                  Не сдамся!

                                      Не таков!..»

— «Потише, тятя, в дверь стучится кто-то.

Войдите!»

                   И толпой вошли они.

«К тебе, Наташа, прямо с парохода,

а поезд послезавтра.

                                       Не гони».

— «Устроимся, садитесь, чай, уж лето,

мы сами спим на воле — духота».

(Припоминаю лица, видел где-то.)

«В Быкове как?»

— «Кочуем, кто куда…»

А дед Ефим в окно глядит — ни слова,

всё заслонил широкою спиной.

«Был летось недород,

                                      а нынче снова

без хлеба,

                   вот и едем в край иной.

Мы в Магадан завербовались с кумом…»

— «А где ж колхозы ваши, кумовья? —

вдруг от окна ударило угрюмо. —

Колхозы что же, спрашиваю я?»

И тишина испуга наступила.

Приезжие плечами повели.

Ефим шагнул:

«Во мне она,

                     вся сила!

А вы меня прогнали от земли!..

Прогнали!

                    Ты, Наталья.

                                                Ты, Егорка.

Я помню, как батрачил у меня,

за мной и у тебя бывала корка.

Вы без меня не проживете дня!..»

— «Нет, врешь,

                             переживем тебя, такого!»

— «Подохнешь…»

                           — «Нет, гляди, еще живой»,

— «А сам бежишь…»

                             — «Сейчас вернусь в Быково,

чтоб до конца крушить порядок твой.

Ты,

          ты оставил нам все эти беды,

твои, Ефим, все эти голода…»

— «Вернешься, а надолго?»

                                                   — «До победы!»

— «У вас не будет хлеба никогда!»

И был он страшен, дед, в минуту эту.

Детей прижали женщины к груди.

«Опомнись, тятя…»

— «Нет, пойду по свету».

Он взял котомку.

«Темень — не ходи!..»

— «Сдыхайте вы,

                                  пойду своей дорогой».

Шагнул он;

борода была в слезах,

дрожали ноздри давнею тревогой,

огонь плясал в косых его глазах.

«Нет, обойду зореную Расею,

там, где взошло, ногами истопчу,

где пустошь — ни травинки не посею,

на ваши слезы

                             поглядеть хочу…»

Стемнело.

Будоража тишь земную,

девчата песню вынесли вдали,

отдав «Шумел камыш»,

                                             себе иную —

«Вставай, вставай, кудрявая» — нашли.

9. В МЕТЕЛЬ

Метелит — запахнись потуже.

Поскрипывают тонко санки.

Ночь зимняя темна снаружи,

бела сугробами с изнанки.

Завфермою Егор Крылатов

вздыхает вслух:

                         «Метель измучила!..»

Смеемся мы:

                      «Живем богато:

сам тракторист у нас за кучера!»

Тускнеет свет молочной фермы,

и глохнет гул электростанции…

Всё это

            счастьем непомерным

на сердце навсегда останется:

застенчивость почти что детская

и добрая улыбка Надина,

когда, телят своих приветствуя,

им лбы со звездочками гладила.

Ее подруги в черных ватниках

доенке каждой пели «здравствуй».

Нам говорить мешал в телятнике

недельный озорник горластый.

Бригада Надина!

Невольно

заметишь школьные привычки.

Повсюду видишь эти школьные

нерасплетенные косички.

Повсюду эти лбы чубатые,

подростков курточки рабочие.

Подходят, рукава закатывая,

к делам страны

сыны и дочери.

* * *

Лежит земля, в снега одетая,

а в небе темень спит глубоко,

и ночь нахохлилась двухцветная,

как черно-белая сорока.

* * *

Я замечал давно:

всегда ты ждешь чего-то,

придет и это,

но

тебя гнетет зевота.

День нынешний берет

тебя не в лоб, а с тыла;

не мыслью наперед,

а только тем, что было.

Бушует жизнь в стране,

но чем сильней теченье,

тем легче на спине

проплыть без назначенья.

Вот ты и поплыла,

к тебе — такая участь —

от папы перешла

хорошая плавучесть.

Несет тебя вода;

всё стало тише, глуше.

И падают года,

как вызревшие груши.

Подымешь их с земли

и удивишься вдруг ты:

вчера еще цвели,

а вот уж — сухофрукты.

Красива и стройна,

в расцвете, в полной силе,

решила:

«Рождена,

чтоб на руках носили!»

Но заняты, прости,

не тем большие руки,

и некому нести.

И плачешь ты от скуки.

Нельзя же так, нельзя

жить, на спине скользя!

* * *

Даны дороги все на свете,

но ты иди

необходимой…

Нет, не зазнались наши дети

перед землей своей родимой.

Мы так боялись…

Есть потери?

Да, есть. Мы сами виноваты:

к тому, что есть для всех,

отдельно

таких обкладывали ватой.

Но много ль их, подонков разных,

балбесов с наглыми глазами,

всё презирающих и праздных?

Преувеличиваем сами!