Стихотворения и поэмы - [13]

Хмель наливал

Железом руки,

Темнотой — глазницы,

Но с каменным упрямством дикаря,

Которым он создал себя,

Которым

В долгих битвах изводил врагов,

Дикарь борол и в этом ратоборстве:

Поверженный,

Он поднимался вновь,

Пил, хохотал, и ел, и сквернословил!

Так веселился он.

Казалось, весь

Он хочет выплеснуть себя, как чашу.

Казалось, что единым духом — всю

Он хочет выпить жизнь свою.

Казалось,

Всю мощь души,

Всю тела чистоту

Атилла хочет расточить в разгуле!

Когда ж, шатаясь,

Весь побагровев,

Весь потрясаем диким вожделеньем,

Ступил Атилла на ночной порог

Невесты сокровенного покоя, —

Не кончив песни, замолчал кастрат,

Утихли бубны,

Смолкли крики пира,

И тот порог посыпали пшеном…

Любовь!

Ты дверь, куда мы все стучим,

Путь в то гнездо, где девять кратких лун

Мы, прислонив колени к подбородку,

Блаженно ощущаем бытие,

Еще не отягченное сознаньем!..

Ночь шла.

Как вдруг

Из брачного чертога

К пирующим донесся женский вопль…

Валя столы,

Гудя пчелиным роем,

Толпою свадьба ринулась туда,

Взломала дверь и замерла у входа;

Мерцал ночник.

У ложа на ковре,

Закинув голову, лежал Атилла.

Он умирал.

Икая и хрипя,

Он скреб ковер и поводил ногами,

Как бы отталкивая смерть.

Зрачки остекленевшие свои уставя

На ком-то зримом одному ему, —

Он коченел,

Мертвел и ужасался.

И если бы все полчища его,

Звеня мечами, кинулись на помощь

К нему,

И плотно б сдвинули щиты,

И копьями б его загородили, —

Раздвинув копья,

Разведя щиты,

Прошел бы среди них его противник,

За шиворот поднял бы дикаря,

Поставил бы на страшный поединок

И поборол бы вновь…

Так он лежал,

Весь расточенный,

Весь опустошенный,

И двигал шеей,

Как бы удивлен,

Что руки смерти

Крепче рук Атиллы.

Так сердца взрывчатая полнота

Разорвала воловью оболочку —

И он погиб,

И женщина была

В его пути тем камнем, о который

Споткнулась жизнь его на всем скаку!

Мерцал ночник,

И девушка в углу,

Стуча зубами,

Молча содрогалась.

Как спирт и сахар, тек в окно рассвет,

Кричал петух.

И выпитая чаша

У ног вождя валялась на полу,

И сам он был — как выпитая чаша.

Тогда была отведена река,

Кремнистое и гальчатое русло

Обнажено лопатами, —

И в нем

Была рабами вырыта могила.

Волы в ярмах, украшенных цветами,

Торжественно везли один в другом —

Гроб золотой, серебряный и медный.

И в третьем —

Самом маленьком гробу —

Уродливый,

Немой,

Большеголовый

Покоился невиданный мертвец.

Сыграли тризну,

И вождя зарыли.

Разравнивая холм,

Над ним прошли

Бесчисленные полчища азийцев,

Реку вернули в прежнее русло,

Рабов зарезали

И скрылись в степи.

И черная

Заплаканная ночь,

В оправе грубых северных созвездий,

Осела крепким

Угольным пластом,

Крылом совы

Простерлась над могилой.

1933–1940

Пирамида

Когда болезнь, как мускусная крыса,

Что заползает ночью в камелек,

Изъела грудь и чрево Сезостриса —

Царь понял:

День кончины недалек!

Он продал дочь.

Каменотесам выдал

Запасы меди,

Леса,

Янтаря,

Чтоб те ему сложили пирамиду, —

Жилье, во всем достойное царя.

Днем раскаляясь,

Ночью холодея,

Лежал Мемфис на ложе из парчи,

И сотни тысяч пленных иудеев

Тесали плиты,

Клали кирпичи.

Они пришли покорные,

Без жалоб,

В шатрах верблюжьих жили,

Как пришлось;

У огнеглазых иудеек на лоб

Спадали кольца смоляных волос…

Оторваны от прялки и орала,

Палимы солнцем,

Брошены во тьму, —

Рабы царя…

Их сотни умирало,

Чтоб возвести могилу одному!

И вырос конус царственной гробницы

Сперва на четверть,

А потом на треть.

И, глядя вдаль сквозь длинные ресницы,

Ждал Сезострис —

И медлил умереть.

Когда ж ушли от гроба сорок тысяч,

Врубив орнамент на последний фриз,

Велел писцам слова гордыни высечь

Резцом на меди чванный Сезострис:

«Я,

Древний царь,

Воздвигши камни эти,

Сказал:

Покрыть словами их бока,

Чтоб тьмы людей,

Живущие на свете,

Хвалили труд мой

Долгие века!»

Вчерашний мир

Раздвинули скитальцы,

Упали царства,

Встали города.

Текли столетья,

Как песок сквозь пальцы,

Как сквозь ведро дырявое — вода.

Поникли сфинксы каменными лбами.

Кружат орлы. В пустыне зной и тишь.

А время

Надпись выгрызло зубами,

Как ломтик сыра

Выгрызает мышь.

Слова,

Что были выбиты, как проба,

Давно молчат о царственных делах,

А прах царя,

Украденный из гроба,

В своей печи

Убогий сжег феллах.

И, мир пугая каменным величьем,

Среди сухих, известняковых груд

Стоит,

Побелена пометом птичьим,

Его гробница —

Безыменный труд.

А путник,

Ищущий воды и тени,

Лицо от солнца шлемом заслоня,

Пред ней,

В песке сыпучем по колени,

Осадит вдруг поджарого коня

И скажет:

— Царь!

Забыты в сонме прочих

Твои дела

И помыслы твои,

Но вечен труд

Твоих безвестных зодчих,

Трудолюбивых

Словно муравьи!

1940

Конь

1

Уже снежок февральский плакал,

Трава пробилась кое-где,

И был посол московский на кол

Посажен крымцами в Орде.

Орел-могильник, в небе рея,

Видал сквозь тучек синеву, —

Внизу мурзы Давлет-Гирея

Вели ордынцев на Москву.

И вышел царь, чтоб встретить с лаской

Гостей от града вдалеке,

Но воевода князь Мстиславский

Им выдал броды на Оке.

И били в било на Пожаре,

Собраться ратникам веля,

И старцы с женами бежали

Сидеть за стенами Кремля.

А Кремль стоял, одетый в камень,

На невысоком берегу

И золотыми кулаками

Грозил старинному врагу.

«И бысть валы его толстенны,

Со стрельнями в любом зубце.

Поставил зодчий эти стены

На твороге и на яйце»[3].

Отвага ханская иссякла

У огороженного рва,

Но тучу стрел с горящей паклей

Метнула в город татарва.