Стихотворения и поэмы - [32]

Шрифт
Интервал

            И вихорь в листве жестяной
Шумит о нигде не бывавшей вселенной,
            Где за обладанье Еленой
            Под красной стеной крепостной
Такие же в глине рыжели траншеи,
Треща, катапульты, как танки, ползли
И слабых коней лебединые шеи
            Клонились до самой земли.
            То было кровавое утро,
            Начало истории всей.
Еще не вгляделись в грядущее мудро
Ни жрица Кассандра, ни царь Одиссей.
Тогда по решенью инстанции высшей,
            Отчаяньем обременен,
В тяжелой кольчуге грядущих времен
            Поэт на просцениум вышел!
            Он молод, и нищ, и умен,
            И что-то о женщине мямлит.
            А кто он — Орест или Гамлет, —
И сам позабыл в океане времен.
Ликует галерка, партер негодует.
            Поэт, представленье губя,
Забыл про Трагедию и про себя,
            Орет, отсебятину дует!
1964

60. ГОВОРИТ ПРЕДАНЬЕ

Помнишь наши обломки в Пергаме,
Наши тяжкие торсы в поту?
Видишь старый вощеный пергамент,
Записавший историю ту?
Помнишь поступь Эсхилова хора,
Грохотанье грозы молодой?
Ну так что же, что стали мы скоро
Вихрем, пылью, огнем и водой?
За Руном Золотым, за Еленой
Мы неслись на тугих парусах.
Мы прошли по короткой вселенной,
Черепа и мечи разбросав.
Помнишь всё? Ничего не забудешь?
Ну так слушай еще и еще!
Ты ведь жажды чужой не осудишь,
Если жил на земле горячо.
Даже тут, даже в черном Аиде,
Даже черную землю грызя,
Мы проснемся, любя, ненавидя,—
Ваши спутники, ваши друзья.
Мы послужим и вам — обнаружим
Прочно сбитую силу свою.
Мы не ржавым вернемся оружьем,
Не сдадим и в последнем бою!
Мы не призраки. Мы не из сказок,
Не труха за музейным стеклом.
Мы — вся толща седого Кавказа,
Мы столетья берем напролом.
Рвем мы воздух в сигнальных фанфарах,
Режем волны винтами турбин,
Рубим ночь в ослепительных фарах —
Мы, работники гор и глубин!
1938

61. ПАМЯТИ ЭСХИЛА

Представленье кончено. Пора!
Вещи выглядят черней и горше.
Дым. Свеча. Картонная гора.
С Прометеем остается коршун.
Звонок стук людского топора.
Поднят парус. Заработал поршень.
Горе! Сколько муки в черепах,
Втоптанных во все распутья мира!
Сколько тщетной силы исчерпав,
Время, древний кормчий и кормило,
Обгоняло бедных черепах
И Ахиллов баснями кормило!
Вот вам громовержца торжество!
Нет на стогнах памятного гама.
Форумы и рынки спят мертво.
Но, как хроматическая гамма,
Длится гул крушенья моего,
Чтоб восстать раскопками Пергама.
Пращуры пещерные, теснясь
У ворот Памира и Кавказа,
Вздумали взобраться на Парнас,
За живых цеплялись как проказа,
Выли: «Глубже зарывайте нас,
Прочь от змиеногого рассказа!»
Кончен бой! Но только глянешь вниз,
В мир потомков наших окаянных, —
Море Средиземное, склонись
Перед битвами на океанах!
Кончен пир! Но только глянешь вверх,
В ликованье звездного спектакля, —
Это наш расхищен фейерверк,
Наша выдумка и наша пакля!
В беглой вспышке вольтовой дуги,
В духоте плавилен, в спертых гулах
Пламени у кузнецов сутулых —
Вижу я, что с небом вы враги:
Ненависть, закушенная в скулах,
Та же!
            Стой, картонная скала!
Чучело, выклевывай мне сердце!
Сколько бы веков ты ни спала,
Будет харч для твоего стола,
Жадная служанка громовержца!
Коршун смотрит в очи пустоты,
Думает, что это я, и злится…
Вот мы квиты, Коршун, — я и ты:
У обоих каменные лица.
1927, 1964

62. СУМЕРКИ ТРАГЕДИИ

Владимиру Луговскому

На север, в страну полуночи сплошной,
Несутся два летчика. Тщетная гонка.
Вокруг тишина, и за той тишиной
Два пульса, два сильных мотора, два гонга.
Знакомы их лица мне? Кажется — да!
Конечно, с тех пор, как дышал я и рос,
Вот так зеленела над нами звезда
И нежно звенел межпланетный мороз.
Один — это я. Но моложе. А тот
Едва серебрится в сиянье пустот.
И он говорит мне: «Дай руку. Пора!»
… Ни юрты, ни паруса, ни топора,
Ни чума, ни дыма, ни вереска… Тут
Я должен решительно оговориться:
Еще полминуты, обоих сметут
Метели, веселые наши сестрицы.
Так слушай последнюю песню мою.
Она не кончается смертью. Она
Почти бесполезна. Но я допою.
Допью, что успею, до самого дна.
О гибели нашей ты знаешь иль нет?
Когда это было и кто мы — не помню.
Я даже забыл, на какой из планет
Родиться легко и погибнуть легко мне.
Дай руку. Пора. Наконец-то пора!
Ни дыма. Ни паруса. Ни топора.
Ни женщины нежной. Ни жалости влажной.
Эпоха — любая. А кто мы — не важно.
Два факела где-то, за тысячу верст
От крайнего пункта людских поселений.
Наш хлеб окончательно черен и черств.
Замерзшее поле спиною тюленьей
Блеснуло и матово лоснится…
                                                       (Тут
Рассказ прерывается.)…Если о нас
Уже никогда на земле не прочтут…
(Опять прерывается.)…Смертью клянясь,
Я верю поруке и дружбе мужской,
Я верю, что спутник и сам я такой.
Я верю, что жизнь не кончается здесь.
(Большой перерыв.)…Мириады чудес!..
Спалило нам лица и руки свело.
Ни света. Ни воздуха. Ни высоты.
Светает. Светает. Совсем рассвело.
Я только и знаю, что гибну. А ты?
На север, на север, на север. Вперед!
Нас за сердце доблесть людская берет.
Проносится наше столетие мимо
Седых облаков, ледниковых пород.
Проносится в медленной, неутомимой
Чеканке смертей человеческих…
1928, 1964

Нетерпенье

63. НЕТЕРПЕНЬЕ

Склад сырых неструганых досок.
Вороха не припасенных в зимах,

Еще от автора Шарль Бодлер
Цветы зла

Сборник стихотворений классика французской литературы Шарля Бодлера, яркого представителя Франции 20—70-х годов XIX века. Бодлером и сейчас одни будут увлечены, другие возмущены. Это значит, что его произведения до сих пор актуальны.


Коммунисты

Роман Луи Арагона «Коммунисты» завершает авторский цикл «Реальный мир». Мы встречаем в «Коммунистах» уже знакомых нам героев Арагона: банкир Виснер из «Базельских колоколов», Арман Барбентан из «Богатых кварталов», Жан-Блез Маркадье из «Пассажиров империала», Орельен из одноименного романа. В «Коммунистах» изображен один из наиболее трагических периодов французской истории (1939–1940). На первом плане Арман Барбентан и его друзья коммунисты, люди, не теряющие присутствия духа ни при каких жизненных потрясениях, не только обличающие старый мир, но и преобразующие его. Роман «Коммунисты» — это роман социалистического реализма, политический роман большого диапазона.


Падаль

В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.


Парижский сплин

Существует Париж Бальзака, Хемингуэя и Генри Миллера… Бодлеровский Париж — таинственный и сумрачный, полуреальный и полумистический, в зыбких очертаниях тревожного сна или наркотического бреда, куда, однако, тянет возвращаться снова и снова.«Парижский сплин» великого французского поэта — классичесский образец жанра стихотворений в прозе.Эксклюзивный перевод Татьяны Источниковой превратит ваше чтение в истинное Наслаждение.


Психопаты шутят. Антология черного юмора

«Всегда сваливай свою вину на любимую собачку или кошку, на обезьяну, попугая, или на ребенка, или на того слугу, которого недавно прогнали, — таким образом, ты оправдаешься, никому не причинив вреда, и избавишь хозяина или хозяйку от неприятной обязанности тебя бранить». Джонатан Свифт «Как только могилу засыплют, поверху следует посеять желудей, дабы впоследствии место не было бы покрыто растительностью, внешний вид леса ничем не нарушен, а малейшие следы моей могилы исчезли бы с лица земли — как, льщу себя надеждой, сотрется из памяти людской и само воспоминание о моей персоне». Из завещания Д.-А.-Ф.


Опиоман

В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.


Рекомендуем почитать
Полное собрание стихотворений

В. Ф. Раевский (1795–1872) — один из видных зачинателей декабристской поэзии, стихи которого проникнуты духом непримиримой вражды к самодержавному деспотизму и крепостническому рабству. В стихах Раевского отчетливо отразились основные этапы его жизненного пути: участие в Отечественной войне 1812 г., разработка и пропаганда декабристских взглядов, тюремное заключение, ссылка. Лучшие стихотворения поэта интересны своим суровым гражданским лиризмом, своеобразной энергией и силой выражения, о чем в 1822 г.


Белорусские поэты

В эту книгу вошли произведения крупнейших белорусских поэтов дооктябрьской поры. В насыщенной фольклорными мотивами поэзии В. Дунина-Марцинкевича, в суровом стихе Ф. Богушевича и Я. Лучины, в бунтарских произведениях А. Гуриновича и Тетки, в ярком лирическом даровании М. Богдановича проявились разные грани глубоко народной по своим истокам и демократической по духу белорусской поэзии. Основное место в сборнике занимают произведения выдающегося мастера стиха М. Богдановича. Впервые на русском языке появляются произведения В. Дунина-Марцинкевича и A. Гуриновича.


Лебединый стан

Объявление об издании книги Цветаевой «Лебединый стан» берлинским изд-вом А. Г. Левенсона «Огоньки» появилось в «Воле России»[1] 9 января 1922 г. Однако в «Огоньках» появились «Стихи к Блоку», а «Лебединый стан» при жизни Цветаевой отдельной книгой издан не был.Первое издание «Лебединого стана» было осуществлено Г. П. Струве в 1957 г.«Лебединый стан» включает в себя 59 стихотворений 1917–1920 гг., большинство из которых печаталось в периодических изданиях при жизни Цветаевой.В настоящем издании «Лебединый стан» публикуется впервые в СССР в полном составе по ксерокопии рукописи Цветаевой 1938 г., любезно предоставленной для издания профессором Робином Кембаллом (Лозанна)


Стихотворения и поэмы

В книге широко представлено творчество поэта-романтика Михаила Светлова: его задушевная и многозвучная, столь любимая советским читателем лирика, в которой сочетаются и высокий пафос, и грусть, и юмор. Кроме стихотворений, печатавшихся в различных сборниках Светлова, в книгу вошло несколько десятков стихотворений, опубликованных в газетах и журналах двадцатых — тридцатых годов и фактически забытых, а также новые, еще неизвестные читателю стихи.