Стихотворения. Четыре десятилетия - [9]

Разночинная пылкая ссора

И в любви его темой была.

Крупный счет от модистки, и слёзы,

И больной, истерический смех,

Исторически эти неврозы

Объясняются болью за всех,

Переломным сознаньем и бытом.

Эту нервность, и бледность, и пыл,

Что неведомы сильным и сытым,

Позже в женщинах Чехов ценил,

Меж двух зол это зло выбирая,

Если помните... ветер в полях,

Коврин, Таня, в саду дымовая

Горечь, слёзы и черный монах.

А теперь и представить не в силах

Ровной жизни и мирной любви.

Что однажды блеснуло в чернилах,

То навеки осталось в крови.

Всех ещё мы не знаем резервов,

Что еще обнаружат, бог весть,

Но спроси нас: – Нельзя ли без нервов?

 – Как без нервов, когда они есть! –

Наши ссоры. Проклятые тряпки.

Сколько денег в июне ушло!

 – Ты припомнил бы мне ещё тапки.

 – Ведь девятое только число, –

Это жизнь? Между прочим, и это,

И не самое худшее в ней.

Это жизнь, это душное лето,

Это шорох густых тополей,

Это гулкое хлопанье двери,

Это счастья неприбранный вид,

Это, кроме высоких материй,

То, что мучает всех и роднит.

* * *

Я шёл вдоль тяжёлой припухлой реки,

Забывшись, и вздрогнул у моста Тучкова

От резкого запаха мокрой пеньки.

В плащах рыбаки

Стояли уныло, и не было клёва.

Свинцовая, сонная, тусклая гладь.

Младенцы в такой забываются зыбке.

Спать, глупенький, спать.

Я вздрогнул: я тоже всю жизнь простоять

Готов у реки ради маленькой рыбки.

Я жизнь разлюбил бы, но запах сильней

Велений рассудка.

Я жизнь разлюбил бы, я тоже о ней

Не слишком высокого мнения. Будка,

Причал, и в коробках – шнурочки червей.

Я б жизнь разлюбил, да мешает канат

И запах мазута, весёлый и жгучий.

Я жизнь разлюбил бы – мазут виноват

Горячий. Кто мне объяснит этот случай?

И липы горчат.

Не надо, оставьте её на меня,

Меня на неё, отступитесь, махните

Рукой, мы поладим: реки простыня,

И сладки на ней, и слепящие нити

Дождливого дня.

Я жизнь разлюбил бы, я с вами вполне

Согласен, но, едкая, вот она рядом

Свернулась, и сохнет, и снова в цене.

Не вырваться мне.

Как будто прикручен к ней этим канатом.

* * *

Времена не выбирают,

В них живут и умирают.

Большей пошлости на свете

Нет, чем клянчить и пенять.

Будто можно те на эти,

Как на рынке, поменять.

Что ни век, то век железный.

Но дымится сад чудесный,

Блещет тучка; я в пять лет

Должен был от скарлатины

Умереть, живи в невинный

Век, в котором горя нет.

Ты себя в счастливцы прочишь,

А при Грозном жить не хочешь?

Не мечтаешь о чуме

Флорентийской и проказе?

Хочешь ехать в первом классе,

А не в трюме, в полутьме?

Что ни век, то век железный.

Но дымится сад чудесный,

Блещет тучка; обниму

Век мой, рок мой на прощанье.

Время – это испытанье.

Не завидуй никому.

Крепко тесное объятье.

Время – кожа, а не платье.

Глубока его печать.

Словно с пальцев отпечатки,

С нас – его черты и складки,

Приглядевшись, можно взять.

РАЗГОВОР В ПРИХОЖЕЙ

Не наговорились. В прихожей, рукой

с четвёртой попытки в рукав попадая,

о Данте, ни больше ни меньше, с такой

надсадой и страстью заспорить:

– Ни рая,

ни ада его не люблю.

– Подожди,

как можно… –

(И столько же тщетных попыток

открыть без хозяина дверь, позади

торчащего.)

– Вся эта камера пыток

не может нам искренне нравиться.

– Он

подобен всевышнему.

– Что так же скучен?

– Ну, знаешь… –

И с новым запалом вдогон

трясущему дверь:

– Если ты равнодушен,

то это не значит ещё… И потом,

он гений и мученик.

– В чьём переводе

читал ты его? Где мой зонт?

– Не о том

речь, в чьём переводе. Подобен породе

гранитной, с вкрапленьями кварца, слюды.

И магма метафор, и шахта сюжета.

Вот зонт. Кстати, в моде складные зонты.

– Твой мрамор и шпат – из другого поэта,

не Данте нашедшего в них, а себя,

черты своего становленья и склада.

По-моему, век наш, направо губя

людей и налево, от Дантова ада

наш взор отвратил: зарывали и жгли

и мыслимых мук превзошли варианты… –

Опомнюсь. Мы что, подобрать не могли

просторнее места для спора о Данте?

* * *

Заснёшь и проснёшься в слезах от печального сна.

Что ночью открылось, то днём ещё не было ясно.

А формула жизни добыта во сне, и она

Ужасна, ужасна, ужасна, прекрасна, ужасна.

Боясь себя выдать и вздохом беду разбудить,

Лежит человек и тоску со слезами глотает,

Вжимаясь в подушку; глаза что открыть, что закрыть –

Темно одинаково; ветер в окно залетает.

Какая-то тень эту темень проходит насквозь,

Не видя его, и в ладонях лицо своё прячет.

Лежит неподвижно: чего он хотел, не сбылось?

Сбылось, но не так, как хотелось? Не скажет. Он плачет.

Под шорох машин, под шумок торопливых дождей

Он ищет подобье поблизости, в том, что привычно,

Не смея и думать, что всех ему ближе Орфей,

Когда тот пошёл, каменея, к Харону вторично.

Уже заплетаясь, готовый в тумане пропасть.

А ветер за шторами горькую пену взбивает

И эту прекрасную, пятую, может быть, часть,

Пусть пятидесятую, пестует и раздувает.

* * *

Сквозняки по утрам в занавесках и шторах

Занимаются лепкою бюстов и торсов.

Как мне нравится хлопанье это и шорох,

Громоздящийся мир уранид и колоссов.

В полотняном плену то плечо, то колено

Проступают, и кажется: дыбятся в схватке,

И пытаются в комнату выйти из плена,

И не в силах прорвать эти плёнки и складки.

Мир гигантов, несчастных в своём ослепленье,

Обречённых всё утро вспухать пузырями,

Опадать и опять, становясь на колени,

Проступать, прилипая то к ручке, то к раме.