Стихотворения. Четыре десятилетия - [19]

* * *

А горы, то их нет, то вот они опять,

Курчавые, пришли, с подробностями всеми!

Кто складки им сумел шерстистые придать

И тучку поселить меж ними, как в эдеме?

Надолго ли? На час, покуда воздух свеж.

Останьтесь! – говорим. Но скучно им в низине.

И зной пугает их, и ты им надоешь,

И море, и шоссе, и яблоки в корзине.

Нет, нет, я их боюсь, мне этой высоты

Не выдержать, письма в разводах и нажимах.

Их тайнопись темна; зачем же хочешь ты,

Чтоб я на них смотрел, безлюдных, нелюдимых?

Другое дело – холм, предшествовавший им,

Раскинувшийся так безвольно у подножья.

Вот кто доволен всем: и морем раздвижным,

И стекловидным сном, и воздухом, и дрожью.

А горы, постояв, уходят, крутизну

Убрав свою с небес и луч на ней раскосый,

И разве что намёк полдневный на луну

Субстанцией своей похож на них, белёсый.

МИКЕЛАНДЖЕЛО

Ватикана создатель всех лучше сказал: «Пустяки»,

Если жизнь нам так нравится, смерть нам понравится тоже,

Как изделье того же ваятеля»… Ветер с реки

Залетает, и воздух покрылся гусиною кожей.

Растрепались кусты… Я представил, что нас провели

В мастерскую, где дивную мы увидали скульптуру.

Но не хуже и та, что стоит под брезентом вдали

И ещё не готова… Апрельского утра фактуру,

Блеск его и зернистость нам, может быть, дали затем,

Чтобы мастеру мы и во всём остальном доверяли.

Эта стать, эта мощь, этот низко надвинутый шлем…

Ах, наверное, будет не хуже в конце, чем в начале.

БЕЛЫЕ СТИХИ

Я не поклонник белого стиха.

Поэзия нуждается в преградах,

Препятствиях, барьера – превзойти

Наш замысел ей помогает рифма:

Прыжок – и мы в кусты перемахнули

И пролетели через ров с водой.

Что губит белый стих? Один и тот же

Мотивчик: вспоминается то «Вновь

Я посетил», то «Моцарт и Сальери».

Открытие берётся напрокат,

Как рюмочки иль свадебный сервиз,

Весь в трещинах, перебывав во многих

Неловких и трясущихся руках.

И если то, что я сейчас пишу,

Читается с трудом, то по причине,

Изложенной здесь, уверяю вас.

Хотя, конечно, два-три виртуоза

Сумели так разнообразить этот

Узор своим необщим речевым

Особенным изгибом, что не вспомнить

Никак нельзя такое, например:

«Раз вы уехали, казалось нужным

Мне жить, как подобает здесь в разлуке:

Немного скучно и гигиенично».

А всё-таки и здесь повествованье

Живёт за счёт души и волшебства.

В туманный день лицейской годовщины

Я приглашён был школой-интернатом

На выступленье в садике лицейском

У памятника. Школьники читали

Стихи, перевирая их. Затем

Учительница: «Представляю слово, –

Сказала, – ленинградскому поэту, –

Так и сказала громко: представляю, –

Он нам своих два-три стихотворенья

Прочтёт», – что я и сделал, не смутясь.

По-видимому, школьники ни слова

Не поняли. Но бронзовый поэт,

Казалось, слушал. Так и быть должно,

Тем более что все стихи всегда –

Про что-то непонятное, не станет

Нормальный человек писать стихи.

«Друзья мои, прекрасен наш союз»? –

Ещё понятно; всё, что дальше, – дико:

«Он как душа неразделим и вечен».

И как это? «Под сенью дружных муз»?

Когда б не Александр Сергеич, в ссылке

Томившийся, погибший на дуэли,

Перечивший царю и Бенкендорфу,

Никто бы нас не звал на торжества…

Подписанную затолкав путёвку

В карман нагрудный, я побрёл к вокзалу

В задумчивости, разговор ведя

Таинственный… не то кивок в ответ,

Не то пожатье бронзовой десницы…

И только тут увидел лип и клёнов

Сплошную, как в больнице, наготу.

И только тут подобие волненья

Почувствовал или намёк на смысл.

Стоял на тихой улочке, на самом

Её углу – прелестный, с мезонином,

Старинный домик, явно подновлённый,

Ухоженный, с доской мемориальной.

Так вот он, дом Китаевой! Так вот

Где парочка счастливая, но втайне

На гибель обречённая, жила

В холерном 31-ом… Я вошёл,

Купил билет… Безлюдье и сверканье.

Как царский камердинер был бы этим

Роскошеством приятно удивлён!

Дом никогда таким нарядным не был.

Но, впрочем, мебель сборная, картинки

На стенах, текст, составленный тактично,

Меня никто, ничто не задевало,

Вот только полукруглая одна

Верандочка, стеклянная игрушка,

Построенная для игры в лото

И чтенья вслух, скрипучая, сквозная,

Непрочная, верандочка, залог

Другой какой-то, невозможной жизни,

Кусочек рая, выступ, выход, – как

Его искал потом он, – неприметный,

Такой простой, засыпанный сухими

Серёжками, стручками, – не нашёл!

* * *

Всё гудел этот шмель, всё висел у земли на краю,

Улетать не хотел, рыжеватый, ко мне прицепился,

Как полковник на пляже, всю жизнь рассказавший свою

За двенадцать минут; впрочем, я бы и в три уложился.

Немигающий зной и волны жутковатый оскал.

При безветрии полном такие прыжки и накаты!

Он в писательский дом по горящей путёвке попал

И скучал в нём, и шмель к простыне прилипал полосатой.

О Москве. О жене. Почему-то ещё Иссык-Куль

Раза три вспоминал, как бинокль потерял на турбазе.

Захоти о себе рассказать я, не знаю, смогу ль,

Никогда не умел, закруглялся на первой же фразе.

Ну, лети, и пыльцы на руке моей, кажется, нет.

Одиночество в райских приморских краях нестерпимо.

Два-три горьких признанья да несколько точных замет –

Вот и всё, да струя голубого табачного дыма.

Биография, что это? Яркого моря лоскут?

Заблудившийся шмель? Или памяти старой запасы?

Что сказать мне ему? Потерпи, не печалься, вернут,

Пыль стерев рукавом, твой военный билет синеглазый.