Стихотворения - [18]

спросил я, слегка оробев.

— А как угодно, — сказала она

и улыбнулась невинно.

(Эгоистка она —

таких поискать!)

В порыве слепого отчаяния

я набросал к ее ногам

гору всяких предметов.

— Бросай, бросай! —

говорила она.

Я и бросал

Вспотел весь.

Озорство

Утром она исчезла.

Дома ее не было,

на работе ее не было,

в городе ее не было,

в стране ее не было,

за границей ее не было,

на Земле ее не было

и в Солнечной системе тоже.

Куда ее занесло? —

подумал я со страхом.

Вечером она появилась

как ни в чем ни бывало.

Где была? — спрашиваю.

Молчит.

Чего молчишь? — спрашиваю.

Не отвечает.

Что случилось? — спрашиваю.

Смеется.

Значит ничего не случилось.

Прости озорство.

Целый день

Я решил тебя разлюбить.

Зачем, думаю,

мне любить-то тебя,

далекую —

ты где-то там,

а я тут.

Зачем, думаю,

мне сохнуть по тебе —

ты там с кем-то,

а я тут без тебя.

К чему, думаю,

мне мучиться —

разлюблю-ка я тебя,

и дело с концом.

И я тебя разлюбил.

Целый день

я не любил тебя ни капельки.

Целый день

я ходил мрачный и свободный,

свободный и несчастный,

несчастный и опустошенный,

опустошенный и озлобленный,

на кого — неизвестно.

Целый день

я ходил страшно гордый

тем, что тебя разлюбил,

разлюбил так храбро,

так храбро и решительно,

так решительно и бесповоротно.

Целый день

я ходил и чуть не плакал —

все-таки жалко было,

что я тебя разлюбил,

что ни говори,

а жалко.

Но вечером

я снова влюбился в тебя,

влюбился до беспамятства.

И теперь я люблю тебя

свежей,

острой,

совершенно новой любовью.

Разлюбить тебя больше не пытаюсь —

бесполезно.

Хвастун

Стоит мне захотеть, —

говорю, —

и я увековечу ее красоту

в тысячах гранитных,

бронзовых

и мраморных статуй,

и навсегда останутся

во вселенной

ее тонкие ноздри

и узенькая ложбинка

снизу между ноздрей —

стоит мне только захотеть!

Экий бахвал! —

говорят. —

Противно слушать!

Стоит мне захотеть, —

говорю, —

и тысячелетия

будут каплями стекать

в ямки ее ключиц

и высыхать там,

не оставляя никакого следа, —

стоит мне лишь захотеть!

Ну и хвастун! —

говорят. —

Таких мало!

Тогда я подхожу к ней,

целую ее в висок,

и ее волосы

начинают светиться

мягким голубоватым светом.

Глядят

и глазам своим не верят.

Накатило

Накатило,

обдало,

ударило,

захлестнуло,

перевернуло вверх тормашками,

завертело,

швырнуло в сторону,

прокатилось над головой

и умчалось.

Стою,

отряхиваюсь.

Доволен — страшно.

Редко накатывает.

Возвышенная жизнь

Живу возвышенно.

Возвышенные мысли

ко мне приходят.

Я их не гоню,

и мне они смертельно благодарны.

Живу возвышенно.

Возвышенные чувства

за мною бегают,

как преданные псы.

И лестно мне

иметь такую свиту.

Живу возвышенно,

но этого мне мало —

все выше поднимаюсь постепенно.

А мне кричат:

— Куда вы?

Эй, куда вы?

Живите ниже —

ведь опасна для здоровья

неосмотрительно возвышенная жизнь!

Я соглашаюсь:

— Разумеется, опасна, —

и, чуть помедлив,

продолжаю подниматься.

Коктейль

Если взять

тень стрекозы,

скользящую по воде,

а потом

мраморную голову Персефоны

с белыми слепыми глазами,

а потом

спортивный автомобиль,

мчащийся по проспекту

с оглушительным воем,

а после

концерт для клавесина и флейты

сочиненный молодым композитором,

и, наконец,

стакан холодного томатного сока

и пару белых махровых гвоздик,

то получится довольно неплохой

и довольно крепкий коктейль.

Его можно сделать еще крепче,

если добавить

вечернюю прогулку по набережной,

когда на кораблях уже все спят

и только вахтенные,

зевая,

бродят по палубам.

Пожалуй,

его не испортил бы

и телефонный звонок среди ночи,

когда вы вскакиваете с постели,

хватаете трубку

и слышите только гудки.

Но это уже

на любителя.

Светлая поляна

Мой добрый август взял меня за локоть

и вывел из лесу на светлую поляну.

Там было утро,

там росла трава,

кузнечик стрекотал,

порхали бабочки,

синело небо

и белели облака.

И мальчик лет шести или семи

с сачком за бабочками бегал по поляне.

И я узнал себя,

узнал свои веснушки,

свои штанишки,

свой голубенький сачок.

Но мальчик, к счастью,

не узнал меня.

Он подошел ко мне

и вежливо спросил,

который час.

И я ему ответил.

А он спросил тогда,

который нынче год.

И я сказал ему,

что нынче год счастливый.

А он спросил еще,

какая нынче эра.

И я сказал ему,

что эра нынче новая.

— На редкость любознательный

ребенок! —

сказал мне август

и увел с поляны.

Там было сыро,

там цвели ромашки,

шмели гудели

и летала стрекоза.

Там было утро,

там остался мальчик

в коротеньких вельветовых штанишках.

Белая ночь на Карповке

На берегу

тишайшей речки Карповки

стою спокойно,

окруженный тишиной

заботливой и теплой белой ночи.

О воды Карповки,

мерцающие тускло!

О чайка,

полуночница, безумица,

заблудшая испуганная птица,

без передышки машущая крыльями

над водами мерцающими Карповки!

Гляжу спокойно

на мельканье птичьих крыльев,

гляжу спокойно

на негаснущий закат,

и сладко мне

в спокойствии полнейшем

стоять над узкой,

мутной,

сонной Карповкой,

а чайка беспокойная садится

неподалеку

на гранитный парапет.

Все успокоилось теперь

на берегах

медлительной донельзя

речки Карповки.

Без эпитетов

Стальной,

торжественный,

бессонный,

кудреватый…

Я не люблю эпитетов,

простите.

Прохладно-огненный,

монументально-хрупкий,

преступно-праведный,

коварно-простоватый…

Я не люблю эпитетов —

увольте.

Да славится святая нагота

стихов и женщин!

Вот она,

смотрите!

вот шея,

вот лопатки,

вот живот,

вот родинка на животе,

и только.

И перед этим

все эпитеты бессильны.

Ведь ясно же,

что шея