Стихотворения (2) - [4]

Сонет "К Чаттертону" был опубликован лишь в 1848 году, - но создан весной 1815 года, когда самому Китсу шел двадцатый год, и написал он куда меньше, чем Чаттертон: для гениальных детей и подростков такие сопоставления никогда не случайны. Средства к жизни у Китса были, он пытался стать практикующим врачом. Однако летом 1816 года провалил экзамен на медика и больше к этой стезе не возвращался, решив всецело посвятить себя литературе. Первым его опубликованным стихотворением был сонет "К Одиночеству" (октябрь 1815 года - Китсу ровно 20 лет!), а следом появились первые серьезные литературные союзники и друзья. Только что вышедший из двухлетнего заключения (по политическим причинам!) небездарный поэт Ли Хант рекомендовал английским читателям молодую поросль английской поэзии - среди юношей, на творчество которых Ли Хант рекомендовал обратить внимание, был помимо Китса еще и Шелли: тот самый Шелли, который написал на смерть Китса лучшую из своих поэм - "Адонаис". А Китс погрузился в писание стихотворений: сонетов, посланий к друзьям, отрывков, черновиков к будущим, никогда не созданным произведениям, и в марте 1817 года вышел в свет его первый поэтический сборник "Стихотворения". Сборнику был предпослан эпиграф из Спенсера (и портрет Спенсера), книга была посвящена Ли Ханту... и осталась почти нераспроданной. Полдюжины более-менее дружественных отзывов (нечего удивляться - отзывы писали друзья, в том числе Ли Хант) дела не меняли: сборник, едва выйдя, стал для поэта "ювенилией".

Современники, к слову сказать, кристально чистым английский язык Китса не считали: Ли Хант и его младшие друзья, группировавшиеся вокруг журнала "Экзаминер", нередко были обзываемы прозвищем "кокни", как в те времена именовался лондонский разговорный язык. Получивший хорошее, но отнюдь не блестящее и не всеобъемлющее образование Китс был, возможно, наименее образованным из числа великих английских поэтов-романтиков. Он не знал древнегреческого языка, явно был не в ладах с латынью, стеснялся этого - и, быть может, поэтому постоянно стремился прочь от слишком близкой дружбы с получившим университетское образование Шелли; быть может, именно поэтому ему столь импонировали фигуры откровенных автодидактов - Чаттертона, поздней Бернса.

Однако из всех английских романтиков именно Китс обладал наиболее органичной связью с многовековой традицией европейской культуры. Не считая уже упомянутой любви к Спенсеру и другим поэтам английского Ренессанса, боготворя Мильтона, Гомера Китс предпочитал читать в переводе Джорджа Чапмена (1559?-1634), современника Спенсера; даже шекспировского "Короля Лира" он читает как повторение полюбившегося эпизода из поэмы Спенсера "Королева Фей" (см. сонет "Перед тем как перечитать "Короля Лира""). Буквально с самых первых известных нам строк Китса в его поэзии возникает антитеза: природа - культура. Город (по Китсу) Явно не относится ни к тому ни к другому, и лучшее, что можно сделать, - это из города бежать (см. сонет "Тому, кто в городе был заточен..."). Природу Китс возводит в идеал ("Одиночество", "К морю" - и прославленные поздние оды), но искусству этот идеал противостоит очень неожиданно, по Китсу, природа располагается едва ли не внутри искусства, искусство же размещено в душе поэта - это прямым текстом сказано в "Оде Психее" и "Оде к греческой вазе".

Большинству читателей, быть может, и незаметно, что в "Оде Психее" лирический герой, гуляя по парку, набрел не на влюбленную парочку, а на статую, изображающую Амура и Психею; вся последующая молитва Психее о разрешении воздвигнуть ей жертвенник содержит точное указание о том, где жертвенник будет воздвигнут: в душе самого поэта. Китс воздвигает алтарь Психее-Душе - в собственной душе! Философу, дабы изложить подобную концепцию искусства, пришлось бы написать большую книгу. Китс уложился в неполные семьдесят строк одного-единственного стихотворения.

Впрочем, подобный "пейзаж души" - отнюдь не изобретение Китса. На гобеленах XV века и в аллегорических поэмах следующего столетия часто встречалось изображение души в виде обширного пространства, чаще всего сада или леса, с постройками, фонтанами и олицетворениями страстей, подчас сражающимися друг с другом. Для романтизма тяга к средневековью характерна, но едва ли такая; тут уж перед нами скорей "душа души", если использовать выражение старшего современника Китса, Г.Р.Державина. И английский (т.е. "нерегулярный", прикидывающийся дикой природой) парк поэтому столь любезен Китсу: именно там могут неожиданно явиться то герои скульптурной группы, то греческая урна на постаменте, персонажи оживают, разворачивают действа то на сюжет, взятый у Боккаччо ("Изабелла"), то на более или менее собственный сюжет Китса ("Канун Святой Агнессы"), действие становится все более - как выразился С.Эйзенштейн о поэмах Пушкина "Полтава" и "Медный всадник" "кинематографично", следует чередование крупных и общих планов, наплывы и т.д. - перед нами используются приемы искусства, о самом создании которого во времена Китса никто и не помышлял. Вещью бесконечно далекой от природы, одухотворенной статуей, венчается китсовский пейзаж. Китс создает свою собственную поэтику и свой поэтический мир, настолько сильно опережая каноны своего времени, что отчасти, быть может, становится понятно - отчего не поняли и не приняли Китса почти все его мудрые современники. Мы "не понимать" уже не имеем права. Концепция парка (верней - "сада") как проекции души (и наоборот) давно и подробно разработана, хорошо известна антитеза "французского" парка (например, Версаля), в котором зеленые насаждения прикидываются архитектурой, все подстрижено и подметено, - и "английского", прикидывающегося чуть ли не лесом в первозданном виде. "Сад Души" Джона Китса - безусловно, английский. В нем происходит все, что происходит в стихотворениях и поэмах Китса (кроме немногих, написанных на случай), в нем невозможны Монбланы байроновского Манфреда, бури кольриджевского "Морехода", Стоунхенджи вордсвортовской "Вины и скорби", в нем царит формула, извлеченная, видимо, из "Гимна интеллектуальной красоте" Эдмунда Спенсера: "В прекрасном - правда, в правде - красота", и в рамки этой формулы не подлежит вводить никакой "штурм и натиск": колоссальные масштабы неоконченного "Гипериона" свойственны не ему, а одному из главных его "учителей" - Джону Мильтону. Если поэта-романтика измерять непременно ипохондрией, перемноженной на умение вести легкую светскую беседу (как в бессмертном байроновском "Беппо"), Джона Китса, пожалуй, придется вообще романтиком не числить. Однако выясняется, романтизм бывает очень различен: его мерилом в некоторых случаях может служить как раз творчество Китса.